‒ Всё будет пучком, брат. Девочка далеко не одуванчик. С моста сбросили, сама до берега добралась, до сторожки доползла, две остановки сердца. Жить очень хочет. А мы поможем. Ведь так?

‒ Именно так, брат. Именно так. Поехали.

Юлька открыла тяжёлые веки где-то к часу дня. Ровный беленький потолок, лепной декор по периметру комнаты, замысловатая люстра на шесть рожков. Большое ‒ во всю стену окно, пара горшков на подоконнике, стального цвета обои в мелкий цветуль, шкаф. Кровать полуторная с тумбочкой справа. На тумбочке куча упаковок с лекарствами и монотонно тикающий будильник. И она под тёплым, но почти невесомым одеялком. И боль во всём теле адская, нахлынувшая мощной, неиссякаемой волной. Не сдержавшись, Юлька громко застонала и непроизвольно сжалась калачиком.

‒ Проснулась? Очень хорошо, ‒ в проёме двери показалась женская голова с копной рыжих волос. ‒ Сейчас я мужиков позову. Эй, бурундуки, дитя в себя пришло!

Секундой позже, дверь широко отворилась и в комнату вошёл Юра, а следом, прихрамывая, Лёша, на ходу высасывая шприцем обезболивающее из ампулы.

‒ Привет, красава! С возвращением, ‒ сбросив с Юльки одеяло, Лёша, подождав пока Юра перевернёт её на бок и мазнёт ягодицу ваткой, смоченной в спирту, сделал ей укол. ‒ Сейчас всё поправим. Потерпи. ‒ Лёша потянулся за одеялом и укрыл Юльку. ‒ Как ни как, тебе только на груди и животе девять швов пришлось лепить. А про нижнюю часть я уже и не говорю… Месиво. Я тебя обманывать не хочу и не буду, но о сексе придётся забыть очень надолго.

‒ А я о нём и не помнила. Это мой первый опыт. Насколько удачный, судить не мне. Я туда не загляну, ‒ Юлька, постанывая, перевернулась на спину и посмотрела на Лёшу. ‒ Я тебя знаю. Ты меня два раза из трубы вытаскивал.

‒ Не-а. Не можешь ты меня знать, дитё. Не знаю, о какой трубе ты говоришь, но когда я приехал на мост, ты в глубокой отключке была, а в морге я тебе наркоз поставил. Меня Лёша зовут.

‒ Я же говорю, что знаю тебя. Ты ещё ругаешься здорово. Грузчики отдыхают. Я когда первый раз в трубу залетела…

‒ В какую трубу? ‒ Юра цыкнул на Лёшу и осторожно присел на край кровати.

‒ Белую. Я про это раньше читала. Думала сказки. Оказывается, когда умираешь, то попадаешь сначала в трубу, а уж потом видишь родных умерших, даже бога иногда… А может и не бога. А может и не видишь, а просто чувствуешь. Но я во внутрь трубы войти не смогла, поскольку ты два раза запускал моё сердце.

‒ Глупости всё это, ‒ Лёша вставил в уши оливы фонендоскопа, отвернул одеяло и принялся прослушивать Юлькины лёгкие. ‒ Дышать не тяжело?

‒ Нет. Почему же это глупости, ‒ возмутилась Юлька. ‒ Я точно видела, как ты делал мне массаж сердца. А Юра стоял сзади и грыз ногти. Кстати, в трубе было много солдат. Они просили передать, что помнят вас, а белобрысый попросил прощения у тебя за потерянную из-за него ногу. Сказал, что ты зря его тащил на себе к вертушке. Когда прилетела мина и тебе оторвало ногу, он был уже мёртв.

Юра непроизвольно скрипнул зубами и, посмотрев на Тамару, закрывшую лицо ладонями, пробормотал: ‒ Санька… Мы его тогда в вертушку вместе с Лёшкой втащили. Лёшка от шока в отключке, а этот смотрит своими голубыми глазами в потолок борта и улыбается застывшей улыбкой. И дырка под ухом от осколка… Он когда в аул к афганской детворе ходил, его даже снайперы не трогали. Уважали за безбашенность и любовь к малышам. Тоже детдомовский был. Шальной и добрый.