Периодически свет становился ярче. Они садились в передо мной в круг – грязные лица и быстрые звероподобные руки; они убирали с моего лица волосы или трясли за плечо. Я отворачивался лицом к стене. Моим товарищем был звук. Я думал, что моя жизнь подошла к концу. Звук был шумом воды на улице. Я слышал его через стену. Я различал, когда мимо проплывала лодка, я слышал, как скрипят деревянные опоры, и прижимался головой к стене, ощущая, как вода раскачивает дом, как будто мы находились не рядом с водой, а прямо в ней, как, естественно, и было на само деле.

Однажды мне приснился дом, но что именно, я не помню. Я проснулся в слезах, и из темноты раздался шквал приветствий, льстивых, неискренних голосов.

Я думал, что хочу остаться один. Я ошибался. Когда меня заперли на несколько дней и ночей в темной комнате без хлеба и воды, я начал кричать и стучаться в стену. Никто не пришел.

Через какое-то время я впал в ступор. Когда открылась дверь, я резко вздрогнул. Я сел, прикрывая глаза. Лампа представляла для меня опасность. У меня кружилась голова.

Но я почувствовал мягкий ненавязчивый аромат, смесь душистых горящих дров в снежную зиму, раздавленных цветов и едкого масла.

До меня дотронулось что-то твердое, что-то деревянное или медное, однако оно двигалось, как живое. В конце концов я открыл глаза и увидел, что меня поддерживает какой-то мужчина, а эти нечеловеческие предметы, те вещи, которые на ощупь казались деревянными или медными, были его белыми пальцами; он смотрел на меня нетерпеливыми, ласковыми голубыми глазами.

– Амадео, – сказал он.

С головы до ног облаченный в красный бархат, он оказался потрясающе высоким. Его светлые волосы были расчесаны на пробор по образцу святых и спускались густыми прядями до плеч, где рассыпались по плащу блестящими волнами. У него был гладкий, без единой морщинки, лоб и высокие, прямые золотые брови, достаточно темные, чтобы придать лицу четкость и решительное выражение. Его ресницы загибались вверх, как темно-золотые нити. А когда он улыбнулся, к его губам внезапно, моментально прилила бледная краска, еще больше подчеркнувшая их аккуратную полную форму.

Я узнал его. Я с ним разговаривал. Ни на каком другом лице я не увидел бы таких чудес.

Он улыбался мне с такой добротой! Кожа над губой и подбородок были чисто выбриты. На его лице я не разглядел ни единого волоска; нос был тонкий и изящный, однако достаточно большой, чтобы не нарушать пропорций его неотразимого лица.

– Я не Христос, дитя мое, – сказал он. – Но я принесу тебе свое личное спасение. Иди ко мне на руки.

– Я умираю, мой господин. – Я говорил на своем языке? Даже сейчас я не могу сказать, что это было. Но он понял.

– Нет, малыш, ты не умираешь. Теперь ты переходишь под мое покровительство, и, возможно, если звезды не отвернутся от нас, а будут нам благоприятствовать, ты вообще никогда не умрешь.

– Но ты же Христос! Я тебя знаю!

Он покачал головой, опустив при этом глаза, как самый обыкновенный человек, и улыбнулся. Его губы приоткрылись, и я увидел обычные человеческие белые зубы. Он просунул руки мне под локти, поднял меня и поцеловал в шею, отчего у меня мурашки побежали по коже, практически меня парализовав. Я закрыл глаза и почувствовал, что он коснулся пальцами моих век, сказав мне на ухо: