Купив билет, я толкнула дверь и вошла под монастырские своды; взгляду открылась мирная, залитая солнцем площадка, посередине которой был разбит ухоженный садик и огород, а во все стороны радиально расходились коридоры, уставленные вдоль стен скульптурами. В одном из них я обнаружила бесконечную череду каменных изваяний псов со вздернутыми мордами, заливающихся звонким лаем. Я обошла площадку, пересекла сад, полюбовалась клубникой, латуком, высаженным аккуратными рядами, небольшими участками эстрагона, полыни, мяты трех видов и розмариновым кустом. Я сняла жакет и присела ненадолго, подставив псориаз солнечным лучам и не думая ни о чем, с закрытыми глазами.

Потом заставила себя подняться и заглянуть в находящуюся тут же церковь. Размером она была с настоящий монастырь, но скамьи и алтарь убраны, а по стенам развешаны картины. Никогда раньше не бывала в церкви, столь откровенно используемой в качестве картинной галереи. Я остановилась на пороге, дивясь тому, как обширное, ничем не заполненное пространство над картинами словно поглощает и уменьшает их в размерах.

Повинуясь какой-то вспышке, уловленной боковым зрением, я остановила взгляд на картине, висящей на противоположной стене. На нее упал луч света, и все, что мне было видно, — голубое пятно. Часто моргая, ощущая странную резь в желудке, я двинулась в ту сторону.

Это было изображение Иисуса, снятого с креста. С головой, покоящейся на коленях какого-то старика. Он лежит на холсте, разостланном на земле. На него внимательно смотрят моложавый мужчина и юная женщина в желтом платье, а в центре — Дева Мария, прикрывающая удивленное лицо платком точно такого же голубого цвета, который является мне во сне. Сама по себе картина статична, композиция ее четко выверена и неподвижна, все персонажи расставлены по местам, поворот головы, движение рук — все рассчитано до миллиметра. И лишь лицо Девы, образующее центр полотна, словно движется и меняет выражение на глазах зрителя: она взирает на убиенного сына, и во взгляде ее, выражающем — что подчеркнуто чисто колористическими средствами — внутреннее напряжение, странно сочетаются страдание и умиротворенность.

В какой-то момент, пока я стояла неподвижно перед картиной, пальцы у меня самопроизвольно сложились в крест. Такого со мной прежде не случалось.

На табличке, висящей рядом с картиной, я прочитана название и имя художника. Стояла я долго, все сильнее ощущая, как сгущается вокруг меня сама церковная атмосфера. Я вновь перекрестилась, прошептала: «Помоги мне, Святая Дева», — и рассмеялась.

Никогда бы не подумала, что в нашей семье был живописец.

Изабель выпрямилась и посмотрела на кровать, где спали дети. Якоб уже проснулся и сидел, обхватив руками ноги и прижав подбородок к коленям. У него был самый острый в семье слух.

— Лошадь, — тихо вымолвил он.

— Лошадь, — повторила шепотом Изабель, толкая Этьена в бок.

Тот, толком еще не проснувшись, вскочил, натянул штаны и принялся трясти спящего Бертрана. Его темные волосы взмокли от пота. Вдвоем с Бертраном они скользнули вниз по лестнице, и в этот самый момент кто-то забарабанил в дверь. С сеновала Изабель было видно, как мужчины стискивают в руках топоры и ножи. Откуда-то из глубины дома со свечой появилась Анна.