Я заглядывала в глаза ведуну, а он обдумывал то, что я сказала. Потом покачал головой и сказал:

— Нас не так мало, к каждому приставлять… затянется на годы. Сколько их таких — пригодных и готовых на это душ? Они должны быть согласны, как твой Конь, готовы помочь. А сколько таких? Ведь не много? Жадный дедок не станет… Ты сама доверилась бы ему? Думаешь, после смерти он стал лучше? И как решить — кому приставить такую охрану в первую очередь? Признавая других не такими ценными, или кидая жребий?

— Я хорошенько подумаю и придумаю еще что-нибудь, — бормотала я, направляясь на кухарню готовить еду. Зорян стал любимчиком для нашей охраны и много времени проводил с ними, потому это время появилось у меня. Я любила и умела готовить, соскучилась по этому делу и в это лето всю готовку в летнем доме взяла на себя. Варила, жарила, пекла для нас и охраны. И свои пряники, которые не умел готовить никто другой, тоже. Мастер брал их с собой, как гостинцы, для детей тех, кто состоял в Совете.

Уже шел тот год, в котором сынку под зиму должно было исполниться три годика. Лето заканчивалось, и мы не спеша перебрались в зимний дом в дворцовом парке.

За готовкой, маленьким огородиком, заботами о сыне, тренировками и учебой, я совсем выпала из жизни столицы, не любопытствовала и новостей не знала. Их не хотелось вовсе — ни одна в последнее время не была доброй для меня. И что такого в том, что мне хотелось спокойной и устоявшейся жизни?

Я научилась всему, что назначил тогда для меня Мастер. Хорошо держалась в седле, бегло читала, знала историю и карты. Мне накупили платьев, сорочек и юбок, как у зажиточных горожанок. Все добротное, красивое, удобно и ладно сидящее на мне. Научилась я и на каблучках ходить и говорить с людьми, смело глядя любому в глаза. А чего мне было бояться с Конем за спиной? И танцы танцевать умела, и в гостях садилась за стол, не боясь опозориться. А еще у меня отросли до середины спины косы, но я не прятала их, как мужняя жена — не хотела, потому что это было бы неправдой. Что-то во мне противилось даже малейшей лжи.

Кто и что станет говорить, было для меня не важно, я не боялась пересудов — боялись меня. В самом начале я еще, хоть и не часто, но слышала глухой опасливый ропот за спиной. Не нужно было много ума, чтобы понять — что говорили обо мне люди, особенно языкастые и не особо разумные бабы. И про дитя, нажитое без мужа, и про девичьи косы на спине, и про мужскую воинскую справу, что я надевала, когда выезжала верхом.

Но многие, если не все, знали и то, что я ведунья, которая говорит с мертвыми и дружит с ними. Так что причина укоротить свои языки и бояться меня у них была. Смерть дело тайное, живыми не изведанное и тем более страшное, что когда-нибудь предстоит каждому из ныне живущих. И любое напоминание о ней для смертного человека если и не страшно, то уж точно будит разумные опасения. Я была таким напоминанием. Страшная тайна, которая окружала мое умение, хранила меня от людского осуждения. А я подозревала, что и от мужского интереса.