— Там узелки на веревочках, да и не надо нам ничего лишнего. Здесь тихо, чего тебе сторожиться и от кого? — удивлялась пожилая повитуха, — сегодня к ночи, я думаю, и управимся. А под утро молозиво ждать будем… а там и молоко подойдет. Ты уже сейчас пей побольше. Не бойся, если и обмочишься в родах — лавку вытрем.

Этого я боялась меньше всего. Ходила по комнате туда-сюда, как велели, и вскоре больно заныло в низу живота, прострелило, я охнула. А повитуха довольно потерла руки.

Что такое роды, да первые, да когда дитя крупное — лучше и не знать никому. Я не обмочилась, но накричалась до хрипоты, и вымокла от пота до нитки. Внизу наболело так сильно, что тычки здоровенной кривой иглой в живое тело, а потом и продергивание за ней шелковой нити казались комариными укусами.

У меня на груди лежал сверточек — уже вымытый, запеленатый и уснувший сынок, а повитуха, заворачивая послед в новую холстинку, приговаривала:

— Такой богатырь… ясное дело, что порвал мамку. А как же… потерпи чуток пока заживет. Я всегда хорошо шью — и рожениц, и рубленые раны, и порезы… у меня на это легкая рука. Скоро даже и не вспомнишь. Поспи теперь, я подложила под тебя тряпицу, не переживай.

Дитя от меня забрали, сказали — чтобы не заспала. Нельзя совсем маленького держать под боком — ненароком можно задавить во сне… такое бывало. Его положили в люльку, что подарил Микей, а мне стало хорошо и спокойно — и от этого, и от того, что все закончилось, и что дитя здоровое. Засыпая, думала, как приложу его утром к груди, кормить буду… и разливалась внутри вместе с облегчением тихая, спокойная радость и уверенность, что все будет ладно и благополучно.

Ночью все спали, а меня подняло и вывело на улицу… только и успела вступить в большие валяные сапоги да зацепить по пути тот самый просторный полушубок, дареный Микеем в его первый приезд. Широкий от груди, светлый, опушенный темным мягким мехом, он вмещал меня и с животом. А сейчас я завернулась в него почти два раза.

На крыльце было пусто и холодно, темно посередине ночи. Не светилось в окнах у стражи, не слышались шаги дежурного охранника. Я тихо стояла и ждала чего-то…. и дождалась — по лицу мягко скользнул порыв ветра, поиграл волосами, обвил, обнял, шепнул в ухо:

— Ненаглядная моя… солнышко ясное…

— Мике-ей… — горестно простонала я, — Мике-еша-а…

Задохнулась, пошатнулась… ветер мягко поддержал, подпер с боку, ласково прошептал:

— Прости, милая, глупо вышло, нечаянно. Ты отпусти меня, лапушка, сам я не оставлю тебя — тянешься ты ко мне. Отпусти на ту сторону, освободи от себя… Вот только поцелую тебя… — прохладный ветерок ласково пробежался по губам, я жадно приоткрыла их. Возле уха послышался тихий довольный смех.

— Любимым уйду. Легко уйду и вернусь потом легко, ты только помни всегда, а сейчас отпусти-и…

— Останься, — плакала я, — будь рядом, говори со мной.

— Нельзя-а… убью всякого. Не подпущу к тебе… жизни тебе не дам. Не хочу для тебя такого, отпусти-и… только еще поцелую… и шейку… запрокинь голову, откройся…

— Я отпускаю тебя, отпускаю, — рыдала я, — я не вынесу этого, не смогу! Хочу, чтобы рядом был, чтобы хранил! — перечила потом сама себе.