Этих выходных в Сопоте она ждала с нетерпением. Здих и ее отец – что было довольно смело в его-то возрасте! – полетели на четыре дня в Пекин, чтобы организовать поставки и договориться о сбыте шерстяных закопанских носков и варежек к зиме. Она сама купила для него в краковском Суконном ряду целый чемодан образцов, чтобы китайцы могли оценить качество продукции и имели представление об ассортименте. Из врожденной скаредности и учитывая чудовищные цены на роуминг, Здих никогда ей оттуда не звонил, а кроме того, очень удачно было то, что в Китае не функционирует фейсбук. Поэтому она понимала, что у них с Энди будут две спокойные ночи и почти целых два дня в их полном распоряжении.

Анджей Выспяньский плохо себя чувствовал в маленьких замкнутых помещениях. Его охватывал необъяснимый патологический страх, когда он оказывался в небольшой комнате, узком коридоре или лифте. Страх перед застреванием или отсутствием возможности убежать наполнял его тревогой, а в некоторых случаях доходило до настоящей истерической паники. Он с детства страдал классической клаустрофобией. Долго он не мог даже самому себе объяснить причину ее возникновения: его никогда не запирали в клетке, он никогда не застревал в тоннеле метро… Его фобию нельзя было объяснить травмой. Однажды он долго разговаривал об этом с профессором психологии из Познани. И тот объяснил клаустрофобию с точки зрения Фрейда. Страх Выспяньского мог остаться у него с момента рождения. Чем дольше и труднее роды – тем сильнее вероятность возникновения впоследствии боязни замкнутого пространства. И случай Энди это доказывал. Его мать рассказывала, что рожала его больше десяти часов. Ей кололи окситоцин, два раза собирались делать кесарево сечение и два раза отказывались от этого решения. Родился он в конце концов естественным путем, но в замкнутом пространстве родовых путей своей матери он пребывал слишком долго.

Мать возлагала вину за такие тяжелые роды на него самого. Она говорила, что он просто не хотел рождаться на свет, чтобы не быть полусиротой. Такое она придумала для себя абсурдное объяснение, руководствуясь ненавистью к его отцу, который существовал в их жизни только в момент зачатия. Никогда потом он не интересовался ни ее судьбой, ни судьбой сына. Энди его никогда не видел, хотя мать искала его отца по всей Польше. И дело было в общем-то не в алиментах. Она его не нашла. Может быть, он умер, может быть – уехал, может быть – изменил фамилию. Анджей хорошо помнил, как однажды в его день рождения, уже после того как он получил аттестат зрелости, неожиданно всплыла тема отца. Все гости уже разошлись, мать сидела за столом, пила вино, иногда из двух бокалов сразу, курила сигарету за сигаретой. Плакала. Говорила об отце Анджея как о ком-то, кого очень любила и любит до сих пор, как говорят о ком-то, кто умер. После этого монолога он понял, почему у него никогда не было и не будет отчима. Мать поведала ему о своем безнадежном одиночестве последних двадцати лет и о бесконечном и безнадежном ожидании, в котором она живет: в годовщину их первого свидания, в свой день рождения, на Рождество, в его день рождения, в Задушки на могиле его матери. Она, видимо, решила, что сын наконец достаточно вырос, чтобы это понять. Она не сказала об отце ни одного плохого слова, только в конце этого необычного, первого и последнего такого разговора, уже сильно пьяная, с ироничной ухмылкой она добавила: