В тот вечер он не только причинил мне боль, срывая с меня нижнее белье, и не только испортил мою сумочку. В тот вечер он меня впервые ударил. Наотмашь, сжатым кулаком, прямо в лицо. Я помню, что упала на пол, стукнулась головой о край подоконника в спальне и впервые в жизни потеряла сознание. Очнулась я уже на кушетке в приемном покое какой-то больницы. Потом две недели пряталась от всех. От стыда. Мне казалось, что все не только увидят эти сине-желтые кровоподтеки на моем лице, но и поймут по моим глазам, как я их получила. Я – та, которая всегда ходила с высоко поднятой головой и никогда, никому не позволяла себя унижать.
И все равно я приняла его извинения. Подумала, что это просто несчастный случай, что ревность лишила его рассудка, что на самом деле это не он меня метелил – кто-то вселился в его тело, какой-то злой демон, и застил ему глаза гневом. Потому что любовь – это ведь отчасти безумие. Так я себе все это объяснила, чтобы как-то договориться с собственной гордостью. Потому что я очень хотела его простить. Я его любила…
Она повернула голову и, посмотрев в глаза Убожке, выкрикнула:
– Нет, Убожик, не была я никогда никакой медведицей, играющей со своей добычей! Никогда! Я с каждым месяцем все больше чувствовала себя дешевкой, продажной девкой из театра его воображения. Это я была добычей, он мог делать со мной что хотел. С каждой новой уступкой, на которую я шла, чтобы спасти эту любовь, он все сильнее вонзал в меня свои когти, а я с каждым разом страдала все меньше, но все больше начинала презирать себя. Я начинала постепенно думать, что моя любовь – это некий вид убийства. И я сама себя медленно убиваю. К тому же я ведь была со всем этим страданием один на один. Я не хотела и не могла ни с кем этим делиться, жаловаться, не могла выплакаться, спросить совета, принять утешение, получить сочувствие. Моя мать меня бы не поняла, а если даже вдруг и поняла бы, то побежала бы сразу с заявлением в полицию. А признаться Магде, моей единственной подруге, что мой мужчина издевается надо мной морально и бьет меня кулаками по морде, – нет, это было решительно невозможно, сам понимаешь. Я верила, что это все временно, что это какое-то недоразумение, что эта ужасная, но преходящая фаза наших отношений скоро закончится, что это единичное проявление его внутренних проблем и противоречий. И не хотела, чтобы Магда потом, когда все это уже будет позади, воспринимала его как неуравновешенного грубого психопата, способного поднять руку на ее лучшую подругу. Ну и кроме того, мне было безумно стыдно признаваться в этом.
Она вылезла из-под одеяла, подошла к туалетному столику и поправила волосы. Закурила и села на подоконник.
– Вчера ночью, – рассказывала она, – когда мы прогуливались по пляжу, он стал требовать от меня невозможного: чтобы я бросила работу, переехала в Познань и «вообще порвала с этим варшавским гадюшником, полным альфонсов и лесбиянок!» – он это выкрикивал на весь пляж. Так и кричал. А когда я ему сказала, что это меня уничтожит, уничтожит все, что для меня важно, что никто не вправе от меня такого требовать, даже он… когда я на коленях просила его одуматься и успокоиться – он просто бросил мне в глаза горсть мокрого песка, повернулся и ушел, бормоча себе под нос самые ужасные проклятия.