А я просто забыл.
— Сам разбужу, — сказал политрук.
Еще не легче: пожалуй, выговор влепит!
Я открыл глаза и тут же опять зажмурился. Отвернуться к стене? Не успею. И какой толк!
А Бодров уже вставал на скамью. И чего ему не спится?
…Одно чучело штыком, другое — прикладом. И сердце так колотилось! Атака совсем не казалась игрой — это была боевая подготовка.
Я чувствовал, что политрук смотрит на меня. Потом услышал, как он вздохнул.
— И руки под щеку, — удивившись чему-то, тихо сказал лейтенант.
Он слез обратно. И произнес совсем другим, недобрым голосом:
— А вы почему не проследили? Поправьте сами.
— Есть.
На этот раз Сахаров каблуками не щелкнул.
Послышались шаги, и дверь негромко хлопнула.
Эх, жалко, политрук не видел, как я сегодня на стрельбище бросил гранату! Встряхнул ее — в ней зажужжало, и очень захотелось поскорее бросить ее, ожившую, но я все-таки прицелился — и в самый макет! «Порядок, — сказал Воронов. — Молодец». Я распрямился и увидел, что с верхушки сосны сыплется снег. А Леха, бросив свою гранату, присел рядом со мной на дне окопа и достал из кармана целую горсть клюквы: «В снегу откопал. Попробуй, вкусная!»
…Сахаров потянул мое одеяло. Но ведь ему было приказано самому поправить! Я, улыбаясь, свесил голову и увидел широкое Лехино лицо. Он приподнялся на своей койке — подо мной, вытянул голову и дергал за одеяло.
— Савенков!
— Ау, — сказал я.
— Встань и сложи форму, как положено, — сказал Леха. Я даже не сразу понял: «Что это он?..»
— Слышишь?
Сахаров смотрел на Чудинова с интересом.
Я подумал, медленно откинул одеяло. Слез со своего третьего яруса. Сложил робу и аккуратно прикрыл ее синим воротничком с тремя белыми полосками.
— Лучше, лучше! — сказал Сахаров.
Холодно было стоять босиком. Я сел на скамью, вытер ноги, посмотрел на койку старшины. Воронов спал, а может, и не спал. Лицо у него было довольное.
А Леха отвернулся к стене.
Я покосился на Сахарова. Он с интересом смотрел на затылок Чудинова.
Ладно, время, отпущенное на сон, мне никто не прибавит.
— О чем бормочешь? — спросил вдруг Юрка, когда я, наконец, улегся.
— И чего вам не спится сегодня!
— О чем?
— Так, — вздохнул я. — Время идет, все меняется: и природа и люди.
— Да ты философ! — сказал Железнов.
IX
Сыто гудела набитая дровами печь. Вадик Василевский сидел перед ней на корточках и пел:
Брился старшина.
А на столе лежала посылка.
Тот не получал подарка, кто далеко от дома не держал в руках такой ящичек. На нем даже сургуч и печати кажутся особенными. В нашем кубрике посылки еще никому не приходили. Мне первому. Я ее нес, и все оглядывались: «Посылка! Из дому…» А сейчас она лежала на столе, и ребята даже письма читать не начинали — смотрели на ее сургучи я улыбались.
Жалко, что мама никогда этого не увидит. И рассказать не расскажешь, а жалко, что она никогда не увидит этих ребят в матросских робах и не услышит, как печка гудит, не почувствует, как у нас празднично из-за ее посылки: мы вроде смотрим друг на друга какими-то новыми глазами, и непонятно почему, но гордимся, что живем в одном кубрике и получаем посылки с Большой земли.