— Здесь я, в принципе, не задержусь, — откровенничал на бегу Лев. — Слиняю в Америку. Там люди умеют не стареть. Профессор Соутуспик, например, женился на правнучке своего одноклассника, и она родила ему двух малышей.

— А вам сколько лет, Лева?

— Это не важно. Главное, чтобы рефлексы не ржавели.

— Борода у вас, случайно, не седеет?

Случайный удар по больному месту. Лева раздраженно хмурится, сразу как-то стареет, однако берет себя в руки и улыбается усредненно молодой улыбкой.

Никаких сведений о бороде, попросту не видел ее никогда. Усы вот густы и пшеничны.

— Are you comfortable in English? [38]

— Это лишнее! — махнул рукой Лева.

Отвечающему за охлаждение воздуха в кондоминиуме «Пацифистские палисады» генералу Пхи менеджер Бернадетта Люкс иногда представлялась чем-то вроде Гренландии, а в те моменты, когда ему удавалось пристроиться к ее тылу, размеры могучей дамы как бы уже выходили за грань обычной физики и принимали символический характер.

Нуклеарным холодком веяло из шахт и кулуаров, склоны поверхностей золотились, будто глетчеры под лучами вечернего солнца, тяжелые «маммарии» [39], ложась в тонкие ручки генерала, жгли смуглую кожу, как лед. «Кулинг, — приговаривал он, — джаста кулинг» [40]… Пхи принадлежал к международному поколению «обожженных» и очень нуждался в прохладе.

Рэнди Голенцо с трубкой в зубах с галереи созерцал это в целом-то совсем не плохое дело. Почему, черт, не произошло такой гармонии на поле брани?

Март. Студенческая местность близ «Казань юниверсити». Двадцатилетние оболтусы Филимон, Спиридон, Парамон и Евтихий на койках в наемной комнате своего дикого быта.

Вчера полночи бились на рапирах, в поединках и двое на двое. Электричество давно уже отключено за неуплату. Источники света, стеариновые свечи, торчат из порожней посуды. Дикие тени мечутся по стенам и потолку. Лязг холодного оружия и лошадиный хохот прорываются через замерзшие окна на улицу. Ночной прохожий оборачивается — что за странная радиопостановка?

Стены расписаны в футуристическом духе. Еще месяц назад вьюноши называли себя футуристами, теперь в связи с новым бзиком — фехтованием — стали мушкетерами.

А вот и чувихи с факультета иностранных языков, шпионки. Рапиры и маски — в угол! Надрачивается «старенький коломенский бродяга патефон». Самодельная пластинка из рентгеновской пленки вспучивается, однако, придавленная железной кружкой, начинает вращаться, извлекая из замутненных альвеол анонимной легочной ткани кое-какие звуки.

Come to me, my melancholy baby! [41]

Задув свечу, парочки расползаются по углам. Дерзновенные проникновения под лифчик, под рубашечку, головокружительные рейды в штанишки. Позже один из четырех горько жалуется: «Что делать, чуваки, такое отчаяние, солопина мой, собака, мягкий, как колбаса». Двадцатилетнему человеку палец покажи, обхохочется, а тут — «колбаса»! Вторая половина ночи проходит в полном изнеможении.

Утром все делают вид, что будильник, сволочь, сломался, потом кто-то вспоминает, что семинар в университете сегодня «полуобязательный», потом начинают переругиваться, кому сегодня топить печку, в конце концов, разыскав на столе отвратительные чинарики, футуристы-мушкетеры курят среди убожества своих чахлых одеял.