В гимнах Каллимаха совершенно очевидно желание поэта представить зримыми и слышимыми описываемые события, что создает удивительную конкретность и даже своего рода театральность, столь естественную среди шума, пестроты и пышности праздничных торжеств в Александрии (ср., например, XV мим Феокрита о женщинах на празднике Адониса все в той же Александрии).
В гимнах прекрасно передано ожидание главного момента торжества — эпифании бога (здесь имеется в виду вынос из храма культового изображения божества), причем все внимание сконцентрировано на зрительных и слуховых ощущениях. Слышишь, как шепчут листья Аполлонова лавра (II 1), видишь, как склонилась делосская пальма (4) — так поэт обращается к тем, кто стоит в праздничной толпе. Здесь «видно» и «слышно», как падают засовы храма и раскрываются его врата (7, 8), слышны возгласы «Иэ, пэан!» (80, 97).
В гимне к Афине слышно ржание коней, везущих священный кумир богини (V2), и скрип колесничных спиц (14), поэт видит «белокурых» дев (4), сосуды с елеем, золотой гребень, щит, шлем Афины (29, 31, 35, 43), вспоминает «доспехи...залитые кровью» гигантов (7), «могучие» руки богини, которые стирают пот и пену с коней, грызущих удила (5—12). Сама же Паллада «рдеет, как роза» (27, 28). Жены несут Деметре кошницу, полную злата (VI 127), а четыре белых коня везут кошницу святую (120), как залог обильного урожая. Охают и ахают горы от ударов молота киклопов и звона их наковальни (III 54—61).
Вздымает руки в мольбе Лето (IV 107—108), а от нее разбегаются во все стороны острова, боясь гнева Геры (196). Пот струится по челу богини, она громко стонет, распуская свой пояс и прислоняясь к делосской пальме (205—214). На радостях от рождения Аполлона звонка поют лебеди (250—253) и нимфы (256—258), Астерия светится золотом, воды вокруг золотые, золотые листья у маслины, золотые струи реки, вся земля позлащена (260—265); фимиамом «дышит» остров (300), оглашаясь звоном (303), поют юноши, плясуны ударяют стопой о землю (304—306). Все здесь светится золотом так же, как в гимне к Аполлону; лира, лук, колчан и сандалии — все золотое, ибо «Аполлон ведь златом обилен» (II 34).
От этого обилия золота, звонких песен, шума плясок, ароматов фимиама, процессий со священными предметами, коней, колесниц, говора толпы и создается впечатление необычной декоративности и театральности гимнов.
Но легкий скептицизм и ирония спасают гимны Каллимаха от налета музейного зрелища. Поэт сомневается в месте рождения Зевса (14—9) и в старом предании о дележе власти олимпийцев (160—67) по жеребьевке (гомеровский мотиз), ибо сам Зевс раздает богам уделы, взятые им силой (мотив из «Теогонии» Гесиода). Особенно отметим строки, прославляющие быстроту действий египетского царя; к вечеру он завершает деянье, задуманное утром, в то время как другим потребовался бы целый год (187—90), — что это: сказано всерьез или с иронией? Несмотря на видимую серьезность тона, невольно вспоминаешь Гермеса из гомеровского гимна III, который утром родился, к полудню играл на кифаре, а к вечеру выкрал коров у Аполлона (III 17—19). Каллимах не очень-то доверяет мифу о том, что нимфы и деревья рождаются вместе (IV82—85). Он шутливо упоминает о «пупковой» долине (I 44—45) (по мифу, Зевс-младенец потерял там свой пупок, омфал, ставший; потом священным), с озорством именует Геру «тещей» (III 149), Геракла — тнринфской наковальней, а Посейдона — «лжеродителем» (VI 98).