– Ну, пошли.

– Давайте ваш портфель.

– Мне не тяжело. А вот этот сверток, пожалуй, возьми. Только осторожно, не изомни – здесь листы ватмана для газеты.

Шагаем. Деревья шумят на ветру. Видно, к ночи будет дождь.

– Я давно хотел вас спросить: вы очень рассердились, когда я при пионерах предложил спеть «Позабыт-позаброшен»?

– Рассердился? Нет. Чего ж тут было сердиться? Всем известно, что у нас дом, где живут бывшие беспризорные. А у беспризорных любимая песня «Позабыт-позаброшен». Я не рассердился, а… как бы тебе сказать… Бывает, что человек, сам того не желая, скажет о себе такое, чего и не собирался говорить. Вот я и узнал о тебе в тот раз кое-что новое, узнал больше, чем знал прежде.

– Плохое?

– Узнал, что сидит в тебе человек, которому невесело, когда другим хорошо. Человек, который любит испортить другим настроение, нарушить добрый час.

– А зачем Король, когда уходил из детдома, взял горн? – без паузы сказал он, словно это было прямым ответом мне.

Я чуть было не остановился, но пересилил себя.

– Ты и в самом деле веришь, что Король взял горн? – спросил я ровным голосом.

– А вы разве думаете иначе?

– Убежден.

– Куда же тогда девался горн? Не улетел он, в самом-то деле!

– Не знаю. Не знаю, что именно с ним случилось, но знаю – Королев его взять не мог.

– Вы думаете, он никогда не воровал?

– Я над этим не думал и думать не хочу. Мне неинтересно, что и как было в жизни Короля до того, как я его узнал. А узнал я его в марте. Он помог всем нам, когда здесь было очень трудно и очень плохо. Помог не раздумывая, не приценяясь, от всего сердца.

– А почему он ушел?

– Может быть, потому, что маленькая, мелкая обида оказалась для него важнее большого, настоящего дела.

– Значит, он тоже приценялся.

– Почему «тоже»? Кого еще ты имеешь в виду?

– Никого. Я так.

А вот и дождь. Он зарядил раньше, чем я думал, – мелкий, скучный дождик. Но Андрей не позволил себе ни поежиться, ни прибавить шагу. Он только молча на ходу стянул с себя рубашку и завернул в нее трубку ватманской бумаги. Ладно, будем делать вид, что ничего не произошло. Чувствуя, как за шиворот пробираются первые холодные струи, я спокойно продолжаю разговор:

– Так? Ну вот. А может быть, он ушел сгоряча и сейчас жалеет об этом. И самолюбие мешает ему вернуться.

– Вы так думаете?

– Да. Я так думаю.

– А я думаю – он ушел потому, что свобода для человека самое главное.

– Да, это ты мне уже изложил – правда, шифром. Свобода воровать, играть в карты, приносить несчастье людям и самому себе? Это, по-твоему, свобода?

– Свобода – это значит человек сам себе хозяин! – бледнея, горячо, как продуманное и заветное, сказал Андрей.

– Ты, я вижу, Джека Лондона начитался. Так вот что я тебе скажу: эту свободу я испытал. Я прошел путь еще похуже и позапутанней, чем многие из вас. Я знал эту твою свободу – и ни за что, слышишь, ни за что не возвратился бы к ней. Это свобода животного, свобода зверя, а не разумного существа. Я имею право так говорить. Понял?

Он не ответил. Мы молча дошли до нашей Березовой поляны.

Приглядываюсь к Екатерине Ивановне. Все больше она мне по душе.