– Купи мне еще один стаканчик, – говорит он.
Шетландец, прищурившись, смотрит на него, потом качает головой и вновь поворачивается к Хестер.
– Всего один стаканчик, и больше ты меня не увидишь.
Шетландец не обращает на него внимания, но мужчина не трогается с места. Похоже, он обладает неистощимым и бесстыжим терпением. Он чувствует, как сердце раздувается и сжимается у него в груди, обоняет обычные запахи таверны – вонь немытых тел, кишечных газов, табачного дыма и пролитого эля. Хестер поднимает на него глаза и хихикает. Оказывается, зубы у нее серые, а не зеленые, а язык цветом похож на свиную печенку. Шетландец вынимает из-за пояса фленшерный нож, кладет его перед собой на стол и поднимается на ноги.
– Я скорее отрежу тебе яйца, чем куплю выпивку, – говорит он.
Теперь становится видно, что шетландец тощ, долговяз и гибок. Волосы и борода у него насквозь пропитались тюленьим жиром, и от него разит носовым кубриком[4]. Мужчина начинает понимать, что он должен сделать – уловить природу своих нынешних потребностей и способ их удовлетворения. Хестер вновь сдавленно хихикает. Шетландец берет в руки нож и прижимает его плашмя к щеке мужчины.
– Я могу отхватить тебе твой гребаный нос и скормить его гребаным свиньям на заднем дворе.
При мысли об этом он смеется, и Хестер хохочет вместе с ним.
На лице мужчины не отражается и тени страха или беспокойства. Момент, которого он ждет, еще не наступил. Сейчас разыгрывается всего лишь скучная и унылая, но необходимая интерлюдия, некая пауза. Бармен достает деревянную дубинку и со скрипом петель откидывает деревянную крышку барной стойки.
– Ты, – говорит он, показывая на мужчину, – дерьмо собачье и проклятый лгун, и я хочу, чтобы ты убрался отсюда.
Мужчина переводит взгляд на часы на стене. Только что миновал полдень. У него есть еще шестнадцать часов, чтобы сделать то, что должно. Чтобы вновь испытать удовлетворение. Желание, тупой болью отдающееся во всем теле, разговаривает с ним – иногда шепотом, иногда невнятной скороговоркой, а иногда – пронзительным криком. Оно никогда не умолкает совсем; если это случится, он поймет, что все-таки умер, что кто-то другой оказался быстрее и сильнее и прикончил его наконец, и на этом все кончится.
Он вдруг делает шаг к шетландцу, чтобы дать тому понять, что он ничуть его не боится, но тут же поспешно отступает. Повернувшись к бармену, он с вызовом вскидывает подбородок.
– Ты можешь засунуть эту shillelagh[5] себе в долбаную задницу, – говорит он.
Бармен молча указывает ему на дверь. Мужчина, уходя, сталкивается в дверях с мальчишкой, который возвращается с тарелкой исходящих паром и соблазнительными ароматами ракушек. На мгновение их взгляды встречаются, и мужчина чувствует, как его сердце начинает биться быстрее.
Он идет вниз по Сайкс-стрит. Он не вспоминает о «Добровольце», который сейчас стоит в порту и который он всю прошедшую неделю помогал приводить в порядок и загружать припасами, как не думает и о предстоящем шестимесячном плавании, будь оно проклято. Сейчас он думает только о настоящем, о том, что окружает его, – о площади Гротто-сквер, о турецких банях, об аукционном доме, о канатном дворе, о булыжной мостовой у него под ногами и равнодушном небе Йоркшира над головой. По натуре он вовсе не склонен нервничать или суетиться; если это необходимо, он будет ждать столько, сколько понадобится. Он находит стену и садится, привалившись к ней спиной; когда голод одолевает его, он начинает посасывать камень. Так проходит несколько часов. Люди, идущие мимо, замечают его, но не пытаются заговорить с ним. Вскоре наступит и его время. Он смотрит, как тени становятся длиннее, как начинается и вскоре прекращается дождь, как по сырому небу с содроганием проносятся тучи. Уже начинает темнеть, когда он наконец видит их. Хестер напевает какую-то балладу, а шетландец держит в одной руке бутылку с грогом, а другой неловко обнимает ее. Он смотрит, как они сворачивают на площадь Ходжсон-сквер. Выждав несколько мгновений, он быстрым шагом идет за угол, на Кэролайн-стрит. Ночь еще не наступила, но уже достаточно темно, решает он. Ярко светятся окна «Табернакля», в воздухе висит угольная пыль и запах куриных потрохов. До переулка Фишез-элли он добирается раньше их и быстро сворачивает в него. Пятачок двора, окруженный стенами домов, пуст, если не считать серого белья, сушащегося на веревке, и резкой аммиачной вони лошадиной мочи. Затаившись, он прячется во мраке дверного проема, сжимая в ладони половинку кирпича. Когда во двор входят Хестер и шетландец, он выжидает еще несколько мгновений, чтобы действовать наверняка, а потом делает шаг вперед и с размаху бьет соперника половинкой кирпича по затылку.