На этом совещание было закончено и присутствующие, шумно отодвигая стулья потянулись к выходу.

Александр Фёдорович Керенский мерил шагами свой просторный кабинет. Переболев в детстве туберкулёзом бедренной кости, он до сих пор вернувшуюся подвижность воспринимал с удовольствием. Когда он находился под наблюдением полиции, то значился в их списках под кличкой «Скорый» — для слежки за ним приходилось нанимать извозчика. Поднадзорный имел очень неудобную привычку вскакивать в трамвай на ходу и покидать его таким же образом.

— Достиг я высшей власти.[83] — вполголоса пропел он, остановившись перед огромным зеркалом.

Керенский с удовольствием рассматривал глядящего на него из зеркала человека в полувоенном френче. Красив истинной мужской красотой, лишённой какой-либо кукольности или слащавости: высокий, черноволосый, с крупными, четкими чертами лица. Темно-карие глаза, «орлиный», слегка длинноватый нос. Рука по-наполеоновски заложена за борт френча. Хорош!

Он улыбнулся своему отражению и, быстрыми шагами отойдя от зеркала, опустился в кресло. Следовало обдумать сложившуюся ситуацию. Пока во главе большевиков был хорошо знакомый по детским играм Володька Ульянов, задача, стоящая перед Александром Фёдоровичем, не казалась сложной. Но, нелепая гибель приятеля осложнила всё до предела. Не нравился ему этот грузин! Вот, не нравился, и всё тут!

— Сталин в курсе всех дел, он под полным контролем, — вспомнился холодный голос куратора. — Делайте своё дело и ни о чём не беспокойтесь.

Керенский вскочил и быстро зашагал по кабинету. Англичанину легко рассуждать! Он в любой момент сел на корабль и смылся в свой туманный Альбион, а ему каково? Ни хрена они не понимают — ни русских, ни, тем более, грузин. И хотя Николай Чхеидзе, его соратник по «думской ложе» «Верховный совет Великого Востока», тоже уверял, что Сталин не представляет для них никакой опасности, беспокойство не проходило.

Он, конечно, знал о готовящемся 10 июня выступление. Знал и про то, что среди большевиков нет единства — Военный Комитет тянет одеяло на себя, ЦК упорно стремится поставить его на место.

«Робеспьеры, — насмешливо подумал Александр Фёдорович. — В двух шагах от заветной цели глотки друг другу перегрызёте».

Он прекрасно понимал, что всё это относительное майское затишье обманчиво, как весенний лёд. Кажется, ничего не изменилось, и привычная, протоптанная за зиму тропинка всё та же, но вот шаг, другой, и вдруг предательски треснет под ногой лёд, а снег начнёт темнеть, быстро напитываясь талой водой. И, дай Бог, если успеешь упасть и отползти! А не то вдруг просядет под ногами, казавшаяся надёжной тропинка, и схватит ледяная вода, пропитывая одежду, потянет под кромку, прямо ко дну.

Ни одна из тех задач, что были поставлены временем, не была решена. Ну, свергли царя, ну, свобода, ну, ура, дальше-то что? И, отодвинутые «на потом» трудности, лёжа без движения, наливались злой каменной силой, обещая грыжу тому дураку, которому придёт в голову их поднимать. А поверх них наваливались новые проблемы, которые они создавали своими руками. И не потому, что дураки, а потому, что выбор был между засадой и западнёй, куда ни кинь, везде клин. Он внутренне содрогнулся, вспомнив ледяные безжалостные глаза англичанина. Керенский не был трусом, но тут ситуация была безнадёжной. Всё равно, что героически встать на пути у паровоза.