– Ты прав, Ильмар. Так все и было.

Я уж и рад был бы слова свои назад забрать. Но поздно.

– Прачки платьица стирали, да. Только я платьица эти не любила. Сорванцом росла, по деревьям лазила, с семи лет на коне скакала. Гувернантки этикету учили. Кому и что соврать, как грехи прятать, а если не получится спрятать, то как замаливать. Мать на ночь в лобик целовала, если не забывала с бала на минутку уйти… если не с гостем высокородным в спальню шла… И юнцы стихи читали, да. Когда в неполные четырнадцать лет девства лишилась – тоже стихов наслушалась… дура. Ильмар, что ж ты, думаешь, будто теплый сортир и сытый стол, они человеку счастье приносят?

– Счастье не приносят, а от горя избавляют, – попытался спорить я.

– Да, Ильмар! От горя избавляют. Это и впрямь хорошо, когда от голода живот не подводит. Только ты мне поверь… дуре высокородной, что в горах Далмации два года провела, честь рода отстаивала, а свою в грязь втаптывала… Я тоже всякое испытала. И голод, и мороз, и боль, и страх. К счастью все это никак не относится! Знаешь, когда я счастливее всего была?

Я молчал, но она продолжила, и лучше бы мне этих слов не слышать:

– Когда партизанское гнездо наш разведчик нашел, когда я ночью планёр между скал прогнала и на шалаши, на спящих людей, огненные бомбы сбросила. Когда обратно дотянула, на крыльях пулями истрепанных, но «Фалькон» не разбила, села аккуратно. Когда я с летунами, четверо нас тогда оставалось, вонючего самогона напилась, свое второе рождение празднуя… и потом до утра мы в холодной землянке любви предавались… все четверо. Вот тогда я счастливее всего была! Людей погубив и греха не стесняясь!

– Не надо тебе этого говорить!

– Почему же не надо? Ты меня высокомерной считаешь, ведь так? И правильно делаешь. Но мое высокомерие не в том, что я к тебе с презрением отношусь. Относилась бы высокомерно – так в постель бы с тобой не легла. Ильмар… ты же вор! По дну плавал, тебя сожрать пытались, и ты других жрал. Что же вдруг сопли развесил?

– Я всегда знал, что неправильно живу, – ответил я. Набрался сил и в глаза Хелен глянул. – Такая уж моя судьба. В грязи родился, в грязи жил, в грязи и умру! Никогда не отмыться. Только я знал, есть еще и другая жизнь, чистая и светлая. Кому за свои заслуги дана, кому за предков высокородных. И там все не так. Там уже цветут райские сады, что Искупителем по всей земле обещаны. Там платьица белые, стихи красивые, мысли праведные. Честь и сила. Добро и любовь. Только это не мой мир. Потому и презрение это…

– Нет, – жестко сказала Хелен. – Нигде этого нет. А насчет презрения… Жерар тоже вором был. Потому тебя и предостерег.

– Ну а Луиза с Арнольдом о чем предостерегают? Да, я вор. И ремесла своего не стыжусь. Но попрекать меня…

– Арнольд – стражник. – Хелен развела руками. – Ну что ты от стражника хочешь, пускай от бывшего? Ему вором тебя назвать – словно вновь в Стражу вернуться. А Луиза… ну дура она была, дура есть, дурой и останется. Никто не говорил, что все апостолы будут умом богаты. Наоборот, «блаженны нищие духом…» Да что с тобой, Ильмар?