Петер не понял.

– Если ты исцелишься, – терпеливо объяснил Жерар, – то навсегда забудешь о табаке. Ты знаешь, что Церковь осуждает привычку курить табак?

– Да, ваше преосвященство…

– Ну так и не кури, – сказал Жерар. – Лучше вина выпить, чем за трубкой тянуться. Ты обещаешь?

В глазах Петера вспыхнула безумная надежда, он часто закивал. Его мать вдруг схватила трубку и кисет, швырнула на пол, принялась топтать.

Но Жерар уже не обращал на это внимания. Он простер руки над Петером, прикрыл глаза, что-то зашептал.

Мне стало не по себе. Шарлатанство? Прославленный епископ – обычный обманщик, каких немало развелось в Державе?

Или он искренне заблуждается, переоценивает свои силы? Не понимает, какие чудеса дано совершать человеку, а какие – нет?

Петер застонал, затрясся.

– Тихо! – громко сказал Жерар. – Лежи тихо, брат мой. Не шевелись или ты убьешь себя!

Его руки сдернули с Петера одеяло, легли на голую грудь, заскользили – будто нащупывая что-то. Насколько позволял полумрак спальни, я увидел, что лицо Жерара покрылось каплями пота.

– Дай мне силы, Сестра… – прошептал он. – Дай мне силы, Искупитель… Не ради меня!

Пальцы Жерара Светоносного затрепетали, будто у больного старческой трясучкой. Петер, выпучив глаза, замер на постели. Мать его, вцепившись зубами в край платка, отступила в угол. Ференц подошел к нам, и Антуан ободряюще взял его за руку. Похоже, мадьяр не надеялся на помощь епископа и происходящее сейчас лишило его всех сил.

Жерар застонал.

Да нет, нельзя так притворяться!

Епископ Парижский, вольнодумец и смутьян, взвыл, будто от невыносимой боли, его руки вцепились в тощую грудь больного, словно решив разорвать кожу. Жерар запрокинул голову и крикнул:

– Твоим Словом, Господь!

В комнате стало холодать. Тяжелый дух не исчез, но будто раскрылось невидимое окно в бесконечную ледяную пустыню…

Мы с Антуаном переглянулись, в один миг понимая.

Как же так? Всем известно – живое и жившие на Слово не взять! Часть целого – на Слово не берется!

О таком даже слухов не было и нет!

Жерар обмяк, рухнув головой на постель Петера. Тот закашлялся, привстал, сгибаясь в мучительной судороге. Опомнившаяся мать бросилась к нему, поднося чистую тряпицу, – и больной стал натужно выкашливать в нее кровавые комки. А мы с Антуаном кинулись поднимать епископа.

Он уже пришел в себя. Грубое лицо кривилось, будто Жерар Светоносный безумно стыдился своей секундной слабости. Я будто случайно коснулся его пальцев.

Ледяные…

– Вовремя ты позвал меня, Ференц… – прохрипел Жерар, отстраняя нас. – Эй… есть в твоем доме вино… горячее вино?

Ференц кинулся из комнаты. Почти сразу вернулся, крикнув:

– Вино греют, ваше преосвященство! Будет, скоро будет!

Приступ кашля у Петера уже прошел. Он сидел на кровати, недоуменно взирая перед собой и будто прислушиваясь к новым ощущениям.

– Через год… – Жерар перевел дыхание. – Через год посетишь Лютецию и придешь ко мне. Назовешь имя, тебя пропустят. Я посмотрю… может быть, надо будет снова… взмолиться Господу. Если станет плохо, так приедешь раньше… понял?

– Да…

– Все… и откройте вы окна в конце-то концов!