Она молчала, губы кусала, но сказать ничего не могла. И правильно, тут моя правда. Глупая девчонка… нельзя все-таки женщинам в войну играть. Настоящий солдат сразу все поймет и спорить не станет. Может, из упрямства и горечи впрямь можно много чего сотворить – стать летуном, вместо жизни и радости научиться смерть людям нести. Но одного нельзя – природу свою переменить.

– Ильмар…

– Не надо, – сказал я. И поцеловал Хелен, все слова обрывая. – С силами соберись. И вперед не суйся… береги себя. Тебе еще рули тягать.

Наш шарабан, кативший первым, остановился. Следом – и другие.

Я спрыгнул на землю, огляделся. Окраина городка давно уже осталась позади. Впереди, в выгоревшей степи, виднелись строения, унылые, как любые казармы в любой просвещенной стране. Лишь маленькая мечеть с двумя невысокими минаретами напоминала, что мы в Османской империи.

– Плата! – требовательно сказал возчик. Не ко мне обращаясь, к Петеру.

– Плата, плата! – подхватили остальные.

На лице Арнольда, грузно спрыгнувшего с шарабана, появилась недобрая улыбка. Я бросился к нему, схватил за руку:

– Стой! Не надо!

Стражник легко вырвал ручищу, посмотрел на меня.

– Не надо, Арнольд, – повторил я вполголоса. – Нас все-таки довезли. Пусть не сразу…

– Проучить отродье… – гневно начал Арнольд.

– Стражник, – прошептал я. – Скажи, что дает тебе твой гнев? Ты сильнее любого из нас и любого из возчиков, но разве сила стала равна правоте? Ты заберешь железо с собой, когда тебя призовет Искупитель? Идем. Сейчас нам пригодится и твоя сила, и твоя ярость.

Арнольд молча вытащил из кармана горсть марок, швырнул оземь. Там было побольше, чем шестьдесят османских лир, и возчики это поняли – попрыгали с облучков, бросились собирать монеты.

А мы пошли к зданиям у неогороженного лётного поля.

Поэт, спутавший как-то окно с дверью, говорил, что в мире есть три глупых, но великих деяния, достойных быть воспетыми в стихах, – любить безответной любовью, защищать осажденную крепость и дерзить Богу.

Он, конечно, хорошо сказал. Трудно поспорить. Но когда мы шли к лётному полю, я подумал и про четвертое – жалкой горсткой людей штурмовать крепость. Пусть даже не было перед нами высоких крепостных стен, но в казармах никак не меньше сотни солдат. Даже если это тыловые войска, привыкшие быть обслугой османских летунов, – никак не справиться. Будь нас двенадцать опытных бойцов… да и то.

Мы шли по ровному полю, заросшему густой низкой травой. Османы лётное поле камнем не мостили, хотя и выровняли честь по чести. В нескольких местах по траве шли лучами рыжие, выгоревшие полосы, и мне вспомнилась горелая земля на пограничной полосе.

Здесь тоже была граница – между землей и небом.

– Они всегда взлетают на толкачах, – сказала Хелен, когда мы подошли к выжженной земле. – Китайцы продают свои толкачи только османам, мы таких делать не умеем.

Обиды в ее голосе не было, она уже осталась в прошлом. Наверное, раньше летунью обижало превосходство осман, но сейчас это было не важно.

Поле оказалось устроено хитрее, чем мне показалось на первый взгляд. Там, где разбегались взлетные полосы, был проложен крепкий деревянный желоб глубиной с метр. Доски потемнели от огня, обуглились. Видно, ракетный толкач подвешивали к планёру снизу, и без желоба он скреб бы по земле. Все полосы кончались у круглого здания с крышей на китайский манер, вроде пагоды. Наверное, там скрывались от непогоды планёры. Вряд ли их так много, что требуется десяток желобов. Но планёры взлетают против ветра, и летуны каждый раз выбирают подходящую дорожку.