Курш всхрапнул, выражая неудовольствие.

— Да брось, — поморщилась Белка, когда грамарец сердито толкнул ее плечом. — Ничего бы со мной не случилось. Лучше мясо глянь. Как там? Дошло?

Скакун послушно обернулся и принюхался.

— Грр.

— Не вздумай пробовать! — неожиданно обеспокоилась она. — А то получится, как с рыбой, и мне опять придется есть сырое! Курш, убери оттуда нос!

Грамарец смущенно попятился. А Белка вернула клинок в ножны, снова закутала его в лоскуты и убрала в мешок. Но к мясу так и не притронулась — неожиданно засмотрелась на левую руку, где на безымянном пальце поблескивало изящное колечко в виде свернувшегося кольцом дракона, сжимающего зубами крупный изумруд. Долго смотрела, внимательно, тоскливо. С таким странным выражением, что затаившийся на другом берегу Стрегон даже нахмурился.

— Я так устал, Курш, — вдруг посетовала она, зажмурившись. — Столько времени… каждый час — как день, а год — как век… Ни знака от него, ни весточки, ни слова… Только и знаю, что живой, да и то, даже в этом уже до конца не уверен…

Курш немедленно бросил медведя и одним громадным прыжком оказался рядом. Успокаивающе заурчал, улегся возле хозяйки, оберегая и заботливо согревая; даже сунул морду под ее руки, с любовью заглянул в огорченное лицо, всем видом уверяя, что поддержит, поможет, будет ждать вместе с ней столько, сколько потребуется. Хоть день, хоть год, хоть целый век. Всегда, пока жив. Всегда, пока позволяет она. Что бы ни случилось. Как бы ни повернулась жизнь. Никогда ее не бросит, не оставит и не предаст.

Белка прерывисто вздохнула:

— Не знаю, сколько я еще выдержу, малыш: чем дальше, тем труднее мне держать себя в руках. Порой вспыхиваю, как сухостой во время лесного пожара. Того и гляди, кого-нибудь разорву за неосторожное слово. На орехи смотреть не могу — больно. Поклялся, что не притронусь больше, пока он не придет. Мечусь по лесу как бешеный зверь, не разбирая дороги. От меня даже эльфы уже шарахаются. Гномы держатся подальше. Ни один человек долго не выносит… Кажется, что я теряю себя, малыш. Кажется, от меня уже ничего не осталось. Будто я снова заживо сгораю от этой проклятой крови, но поделать ничего не могу — пока его нет, с ней приходится справляться в одиночку. Без его огня она почти все время кипит, и там опять столько ненависти, столько злобы, этого проклятого бешенства, что только боль немного и отрезвляет. Только она отодвигает безумие. И запах крови, который я так ненавижу. Как раньше. Теперь вместо того, что было, вместо того, кем был когда-то я, опять остался лишь Белик — неразумный, язвительный пацан, у которого нет ничего, кроме него самого…

Грамарец жалобно заскулил.

— Прости, — неожиданно отвернулась Белка, пряча лицо. — Я знаю, что ты все чувствуешь. Знаю, что тебе тоже больно. Конечно, ты не виноват. Ты его почти и не помнишь. Просто я надеюсь, каждый день надеюсь, что когда-нибудь узы все-таки ответят. Что наш дом снова проснется и скажет: Таррэн вернулся, нашел это проклятое лекарство. Наша стая снова оживет, и все будет, как раньше: я, он, Траш, Каррашик… Ну и ты, конечно.