— И что же, померла ваша супруга, Зиновий?
— Почему померла? — засмеялся слесарь. — Натуральную бабу грибами не убьешь. И надеяться нечего. К примеру…
Дора Викторовна на ультиматум Клима не ответила, не хотела дискутировать в палате, попросила зайти через час в ординаторскую. Когда ушла, Зундам приподнялся на локтях (у него это ловко получалось, как у гимнаста), с жаром заговорил:
— Чего делаешь, Клим? Зачем нарываешься? Возьмут и выпишут. Нога сломана, глаз худой — куда пойдешь? Кто кормить будет?
— Много ты понимаешь, — подмигнул Клим. — Захотела бы, давно выписала. Чего меня держать? Вон в коридоре десять человек покалеченных, некуда класть. И каждую ночь новеньких подвозят.
— Я тебя прошу, как брата, — сказал Зундам, — не обижай Дору Викторовну. Она хорошая. Второй костыль обещала дать. Телеграмму послала мне в аул. Нельзя на нее кричать.
— У вас в ауле почта есть? — поинтересовался Клим.
— У нас все есть. Приедешь в гости, увидишь, как живем, с ума сойдешь. Получше вашего.
— Зачем же в Москву приперся?
Когда Клим об этом спрашивал (в десятый раз), горец смущенно отводил глаза.
— Ошибку сделал. Шайтан попутал.
— Ага, шайтан. Думал, тут бабки на улице валяются? Травкой думал торгануть?
Зундам испуганно оглянулся на Ивана Ивановича, читающего газету «Московский комсомолец» (других в больницу не приносили).
— Не надо так, Клим. Думаешь, мы дикари, только травкой торгуем?
— Да шучу, не обижайся.
Он действительно не хотел задеть самолюбие простодушного абрека, привык к нему. Как и к остальным соседям по палате. Клим вообще легко сходился с людьми, но это ничего не значило. Он так же быстро с ними расставался, не помня ни зла, ни добра.
Дора Викторовна была в ординаторской одна. Клим, гремя костылями, вошел, развалился на стуле. Трагически произнес:
— Знаю, что вас смущает, дорогая Дора Викторовна.
— О чем вы, Клим? — пожилая женщина смотрела на него со странным, растерянным выражением, появлявшимся у нее, когда они разговаривали наедине.
— Разница в возрасте.
— Что — разница в возрасте?
— Разница в возрасте не бывает помехой в любви. Как и инвалидность.
— Клим, или ты издеваешься надо мной, или тебе надо показаться психиатру.
Клим выдержал ее разгневанный взгляд. Седая, темноволосая, с худеньким торсом, с крепкими ногами — жен-цщна-врач-костоправ… Он не хитрил, он по ней с ума сходил, который день только о ней думал. Блажь, конечно, пройдет скоро, но Клим давным-давно пришел к мысли, что все хорошее случается с человеком именно тогда, когда на него накатывает блажь.
— Вы замужем, Дора Викторовна?
— Зачем тебе знать?
— У вас нет мужа. Но вы боитесь.
— Чего боюсь?
— Многого. Что люди подумают. Что сама о себе подумаете. Боитесь быть смешной. А ведь все так просто, Дора. Я мужчина, хотя временно на костылях. Вы женщина, хотя и в белом халате. Вон удобная кушетка. Запрем дверь и посмотрим, что из этого получится. Слабо, Дора Викторовна?
Дора Викторовна закурила.
— Глупый, самоуверенный мальчик, ты, наверное, кажешься себе героем… А у меня сын постарше тебя.
— Я же не в сыновья набиваюсь.