Слабый огонек светильника не позволял хорошенько разглядеть красивое лицо, но орлиный профиль вырисовывался четко. Роксолана склонилась над лицом мужчины, которому принадлежала ее жизнь. Несколько мгновений разглядывала в полумраке, а потом тихонько, почти беззвучно зашептала:

– Сулейман… ты красивый… сильный… любимый…

То ли прядка золотистых волос, упав на его плечо, разбудила, то ли чутьем воина он все же уловил что-то сквозь сон, но султан вдруг схватил Роксолану за плечи. Та вскрикнула от испуга.

– Что?! Что ты шептала надо мной?! Колдовала? Отвечай!

– Я… я сказала, что ты красивый… и я люблю тебя…

Мгновение он смотрел еще недоверчиво, потом потребовал:

– Повтори. Повтори те самые слова, которые ты произнесла.

– Сулейман, ты красивый. Сильный, любимый… Это на моем языке. По-турецки так, – она повторила все на турецком.

– Больше никогда так не делай.

Он перевернул ее на спину, заглянул в глаза:

– Называть меня красивым и любимым можно, но по-турецки.

Ей вдруг стало смешно: он решил, что это колдовство?

– А по-гречески можно? Ты же понимаешь по-гречески.

Сулейман не смог сдержать смех:

– Лучше все равно по-турецки.

Он откинулся на спину, а Роксолана, осмелев, снова склонилась над ним:

– Ты испугался, что я колдую? Это колдовство, я хочу, чтобы ты любил меня, чтобы был со мной счастлив, хочу дарить тебе радость. Разве это плохо?

– Никому не говори о колдовстве, в гареме нельзя произносить таких слов, тебя могут просто уничтожить из страха.

– Я знаю, меня не любят и боятся, потому что каждый вечер ты зовешь к себе наложницу с подбитым глазом, которую учишь писать и которая читает стихи. Гарем боится, но ты-то нет?

– Боюсь. Но не за себя, а за тебя. Будь осторожна в гареме.

Они были правы: гарем боялся, а когда гарем чего-то боится, недолго и до настоящей беды.

Гарем решил, что золотоволосая применила какие-то чары, не иначе. Роксолану откровенно сторонились, не зная, чего ожидать дальше.

Но это рабыням и одалискам можно сторониться, валиде себе такого позволить не могла. Не потому, что отвечала за порядок в гареме, Роксолана его не нарушала, разве что сплетен прибавилось, вернее, они роились, не переставая (но это и к лучшему, по крайней мере, было чем занять языки и головы толпе бездельниц). Нет, валиде волновало иное. Она неплохо знала своего сына и поняла, что зря вовремя не убрала девчонку с глаз султана. Хуррем и впрямь словно околдовала султана, и чем закончится это колдовство – неясно.

Хафсе с трудом верилось, что не самая красивая, не самая фигуристая девушка вдруг стала для Сулеймана столь дорога, что тот уже которую ночь проводит с этой побитой красоткой, чье лицо украшено здоровенным синяком. Сулейман нарушил обычай, хотя вполне мог это сделать, – он не отправлял наложницу из своей спальни после удовлетворения желания, а оставлял до утра. Хуррем исчезала только на рассвете, но весь гарем об этом был осведомлен. Как и о том, что в султанских покоях… читают стихи и толстенные книги.

Колдовство, это, несомненно, было колдовство! А с колдовством нужно бороться. Валиде прекрасно понимала, что не время просить за наказанную Махидевран, на просьбы невестки отвечала: