— Интересно, — протянул Халл. — Несмотря на вашу воинственную внешность, вы не производите такого впечатления. А вдруг окажется, что вы не в состоянии убить меня? Вдруг вас охватят сомнения в самый решающий момент, когда сталь ударит о сталь?

— Посмотрим, — сказал Блейн.

Халл кивнул в знак согласия.

— Я тоже так думаю. Возможно, глубоко внутри вас тлеет искра убийцы. Возможно, что нет. Это сомнение прибавит нашей игре остроты — хотя может оказаться, что у вас не будет времени ею насладиться.

— Это моя забота, — сказал Блейн, которому этот элегантный и многословный наниматель уже страшно надоел. — Можно задать вам вопрос?

— Считайте, что я весь к вашим услугам.

— Благодарю. Почему вы решили умереть?

Халл уставился на него, потом взорвался смехом.

— Теперь я действительно вижу, что вы из прошлого. Ну и вопрос!!!

— Вы можете ответить на него?

— Конечно, — сказал Халл.

Он откинулся на спинку кресла, и его глаза приняли задумчивое выражение человека, формулирующего мысль.

— Мне сорок три года, и жизнь для меня пуста. У меня есть состояние, и я не привык в чем-то себе отказывать. Я экспериментировал, сравнивал, смеялся, рыдал, любил, ненавидел, пил мед и вино — и я уже сыт всем, всем. Я испробовал все, что Земля могла мне предложить, и я предпочитаю теперь не повторяться. В дни молодости мне представлялась наша зеленая планета, обегающая буйное желтое светило, как некая сокровищница, шкатулка наслаждений, неисчерпаемых в своем разнообразии и бесконечных в своем воздействии на мои неутолимые страсти. Но вот теперь я стал свидетелем конца новизны ощущений. И теперь я вижу, с каким самодовольством буржуа наша жирненькая Земля лениво обращается вокруг безвкусно-яркого солнца. И воображаемая бездонная сокровищница радостей земных кажется мне теперь раскрашенной детской коробкой для игрушек. Нервы слишком быстро притупляют чувствительность к любому наслаждению.

Халл бросил на Блейна взгляд, чтобы проверить, какой произвели его слова эффект, и продолжил:

— Скука простирается передо мною словно бесконечная безводная равнина… И я предпочитаю не мучиться скукой. Я делаю выбор, я двигаюсь дальше, я хочу испытать последнее великое приключение этого мира — Смерть. Я пройду в эти врата послежизни. Вы меня понимаете?

— Конечно, — сказал Блейн, которого позерство Халла раздражало, но в то же время производило некоторое впечатление. — Но к чему спешить? Возможно, в жизни еще найдутся приятные вещи? А смерть назад уже не повернешь. Зачем ее торопить?

— Вот слова истинного оптимиста из XX века, — со смехом сказал Халл. — Жизнь — это серьезно, жизнь — это все. В ваши дни действительно приходилось считать, что жизнь серьезная вещь. Что же у вас еще оставалось? Кто из вас действительно верил в послежизнь?

— Это не меняет сущности моего вопроса, — сказал Блейн, ненавидя ту рациональную, осторожную, тяжеловесную позицию, которую ему пришлось принять.

— Наоборот! Перспективы жизни и смерти в наши дни изменились. Вместо прозаического совета Лонгфелло мы следуем прозаическому совету Ницше — умрите в нужное время! Разумные люди не цепляются за последнюю возможность жить, как утопающий за обломок шлюпки. Они знают, что жизнь их тела — это лишь малая доля человеческого существования. Почему бы им в таком случае не ускорить конец телесной фазы, если им так хочется? Почему бы этим способным ученикам не перескочить класс или два в этой школе? Только трусы, глупцы и тупицы цепляются за каждую секунду существования на Земле.