В канун Рождества Лилли пришла в госпиталь, чтобы доктор Стивенс проверил ее раны, и после осмотра тот пригласил девушку остаться на небольшую и незапланированную вечеринку. К ним присоединилась Элис, и они открыли жестянки с ветчиной и бататом и даже вытащили ящик каберне, который Стивенс припрятал в чулане. Они пили за былые времена, за лучшие дни и за Джоша Ли Хэмилтона.

Лилли замечала, что доктор внимательно следит, не проявляет ли она признаки посттравматического расстройства – нет ли у нее депрессии или каких-либо психических отклонений. Но, как ни странно, Лилли еще никогда в жизни не чувствовала себя более определившейся и твердо стоящей на ногах. Она знала, что нужно было сделать. Она понимала, что больше так жить не в силах, и выжидала время, пока не появится возможность вырваться. Впрочем, вероятно, на каком-то глубинном уровне наблюдения делала как раз Лилли, а не доктор.

Быть может, она бессознательно искала союзников, сподвижников, сообщников.

В какой-то момент пришел Мартинес – Стивенс пригласил его ранее заглянуть на огонек, – и Лилли узнала, что была не единственной, кто хотел сбежать отсюда. После нескольких коктейлей Мартинеса потянуло на разговоры, и он признался, что боится, как бы Губернатор не завел их всех в пропасть. Они поспорили, какое из зол меньше – мириться с безумием Губернатора или болтаться по миру безо всяких гарантий, – но не пришли ни к каким выводам. И выпили еще.

В конце концов вечер перерос в пьяную вакханалию нестройных рождественских гимнов и воспоминаний о былых праздниках, и все это только сильнее расстроило каждого из присутствовавших. Чем больше они пили, тем хуже чувствовали себя. Но среди всех этих возлияний Лилли узнала много нового – и важного, и неважного – о каждой из трех потерянных душ. Она заметила, что доктор Стивенс поет хуже всех, кого она когда-либо слышала, что Элис без ума от Мартинеса и что Мартинес скорбит по бывшей жене, оставшейся в Арканзасе.

Но главное – Лилли почувствовала, что все четверо сплотились в своем общем горе и что эти узы могли сослужить им хорошую службу.

На следующий день на рассвете, проведя ночь на кушетке в госпитале, где она и отключилась накануне, Лилли Коул вышла на улицу и часто заморгала от резкого зимнего солнца, сиявшего над пустынным городом. Было рождественское утро, и бледно-голубое небо, казалось, только усиливало ощущение Лилли, что она завязла в болоте. В голове у девушки болезненно пульсировало. Она застегнула свою флисовую кофту на все пуговицы и пошла по тротуару на восток.

В этот час не спало всего несколько жителей. В преддверии рождественского утра все затаились по своим домам. Лилли чувствовала себя обязанной посетить игровую площадку у восточных границ города, к которой через рощу голых диких яблонь вела пустынная тропинка, протоптанная по голой земле.

Лилли нашла могилу Джоша. Песчаный холм по-прежнему возвышался над землей рядом со сложенной из камней пирамидой. Лилли встала на колени у края могилы и опустила голову.

– С Рождеством, Джош, – прошептала она, и ветер подхватил ее слова.