– Нет.

На парня было страшно смотреть. Побледнел вдруг, осунулся, даже дышал тяжко.

– Чего так переживаешь-то? Ведь и так бы заржавела.

– Заржавела – то другое, – отрок вздохнул. – Ее и я ношу, и Варфоломей иногда, и Петро, и… в общем, есть на кого свалить, что не чищена. Да дьяк на то и не смотрит, ему главное – чтоб кольчугу сдали. А ежели не сдадим… Тут и в самом деле можно хороших плетей отведать. Да как бы и не в закупы запродаться! Кольчужка – сами видали – худа, а ну как у дьяка она новой числится?

– Конечно, новой, – расхохотался Иван. – А ты думал? Так что готовься в закупы.

– В закупы, да-а… – Со светлых глаз парня вот-вот должны были хлынуть слезы. – Ты не видал, дядько Ефимий?

Хозяин постоялого двора пожал плечами:

– На что мне этака ветхость? Разве что у крыльца бросить – ноги гостям вытирать? Так еще порежутся. Не-е…

– У крыльца? – собиравшийся зареветь Лукьян вдруг встрепенулся: – А ведь и правда! Я ж ее туда, уходя, и засунул.

– Не засунул, а бросил!

В ворота вежливо застучали. Выбравшись из будки, громко залаял пес, и только что проснувшийся слуга, бурча под нос что-то неразборчивое, пошел отворять.

Не слушая никого, отрок встал на колени и запустил руку под ступеньки.

– Ну вот она, кольчужица! – Он любовно встряхнул пропитанную ржавой сыростью железяку. – И шишак там же.

– А еловец куда дел?

– Да никуда. Еловца там и не было. Я, когда получал, самолично все записал – что в каком виде, а то дьяк наш, Лукоморий, выжига известный, сказать, кому все новые кольчужки запродал?

– Ну кому?

– Татарам! Через дружка своего, тиуна Минетия.

– Хорошая компания, – вспомнив едва не погубившего его тиуна, покачал головой Иван. Взглянул на отрока. – Э, да ты, оказывается, грамоте разумеешь?

– А как же! – натянув кольчугу подбоченился Лукьян. – Дружка мой меня учит. Хороший парень, младший дьяк Авраамий.

Раничев чуть было не свалился с крыльца:

– Как-как?

– Авраамий.

– Такой длинный, нескладный, носатый? Волосы, как гнездо у галки?

– Ну так… Здорово ты Авраамку описываешь, особенно – про волосы, – Лукьян хохотнул. – Как гнездо у галки, ну чисто вылитый Авраамка!

– Похож, говоришь?

– Конечно… Да вон, смотрите, он и сам идет!

В открытые слугой ворота быстро вошел Авраамка – бывший епископский писец, вместе с которым Раничев бился с ордою эмира в числе других защитников города. Именно ему, Авраамке, вместе с Ефимом Гудком, он и помог бежать из плена. И видно – неплохо помог. Вон он, Авраамка, цветет и пахнет!

В новом – ну видно, что новом – кафтане, длинном, темно-зеленом, добротном, с привешенной к поясу деревянной чернильницей, с гусиным пером за левым ухом, в круглой суконной скуфейке на голове, бывший писец – а ныне, по словам Лукьяна, младший дьяк – подойдя к крыльцу, вежливо поклонился хозяину:

– Бог в помощь, друже Ефимий. – Оглянулся лукаво на отрока: – И тебя рад видеть, Лукьяне.

– А меня, выходит, не рад? – широко улыбаясь, осведомился Раничев.

Авраамка запнулся, вгляделся пристально в заезжего франта…

– Иване! – ахнув, прошептал он. – Иване! Жив… Вот чудо-то!

В ласковом синем небе сияло солнышко, подмораживало, и грязь на дворе застыла причудливыми коричневыми каменьями. На каменьях дрались из-за вылитых помоев сороки. Одна из них, вспорхнув вдруг, уселась на крыльцо рядом с людьми и, хитровато прищурив глаз…