При этом сам Петр не был изоляционистом, он был кровно заинтересован в признании России европейским миром, нравится ли она этому миру или нет. Во-первых, он хотел юридического признания мировыми государствами своих завоеваний в ходе Северной войны. И на сей раз речь шла о значительно больших территориях, чем те «отчины и дедины», из-за которых этот конфликт начался в 1700 году. Эти территории Лифляндии, Эстляндии, Старой Финляндии никогда ранее России не принадлежали, но были необходимы ей как «подушка безопасности» для новой столицы — Санкт-Петербурга. Во-вторых, и это самое главное, Петр хотел присвоить своей державе статус империи, возвысить Россию. Он сознательно держал курс на кардинальную смену идеологем внешней политики, имевшую наиболее яркое репрезентационное выражение. Отсюда и официальный отказ русского самодержца от титула «царь», «шапки Мономаха» и других традиционных атрибутов власти. На первый взгляд это кажется нелогичным, зная единую этимологическую историю терминов «tsar», «czar», «кесарь», «rex», «царь», «император», «Augustus». Причины отказа от титула «царь» в международных отношениях связаны с тем, что к этому понятию «прилипло» уж очень много негативных, «азиатских», «варварских» аллюзий — следов золотоордынского и византийского наследия. Петру не нравилось ощущать себя наследником Византии, а сидеть в шапке Мономаха в европейском городе на берегах Невы ему представлялось просто дикостью, «стариной». Византийский путь он считал тупиковым, ошибочным, недостойным повторения. В дни празднования победы над Швецией осенью 1721 года в торжественной речи у Троицкой церкви Петр подчеркивал, что России-победительнице не следует уподобляться Византии. Он призывал подданных, получивших желанный мир, чтобы «во время того мира роскошми и сладостию покоя себя усыпить бы не допустили, экзерцицию или употребление оружия на воде и на земле из рук выпустить, но оное б всегда в добром порядке содержали и в том не ослабевали, смотря на примеры других государств, которыя через такое нерачительство весьма разорились, междо которыми приклад Греческого государства, яко с собою единоверных, ради своей осторожности пред очми б имели, которое государство оттого и пред турецкое иго пришло…», как и преемник Византии — допетровская Россия, в которой «издревле храбрые люди были, но потом нерадением и слабостию весма от обучения воинского было отстали», проигрывали войны, теряли международный авторитет. Кроме черт характерного для Петра имперского воображения, в этом пассаже нельзя не заметить кардинального переосмысления популярной в прошлом средневековой концепции гибели великого града за грехи его обитателей. В новую эпоху расцвета рационалистического, картезианского мышления такое объяснение уже не работало — Петр твердо знал, что Византия пала из-за серьезных промахов в военном деле, из-за легкомысленной, недальновидной политики своих правителей. Петр утверждает, что подобного развития России он никогда не допустит. Принципиальное изменение господствующей внешнеполитической идеологии выразилось в том, что Россия Петра Великого обратилась непосредственно к идейному первоисточнику всех европейских держав — к Римской империи. Проявлявший очевидное стремление к более высокому статусу, Петр мечтал быть не царем в «золотоордынском», «азиатском» (евразийском) варианте и не мирным (синоним слабости) византийским «кесарем», а «прямым» римским императором.