Сообразив, что повторная попытка атаковать закончится их гибелью, Олаф приказал возвращаться на корабли и выходить в море. Это был очередной провал. Но, несмотря на свою ярость, Олаф отлично понимал, что потери такого количества воинов и трёх отличных кораблей ему не простят. Несмотря на то что у него всё ещё было больше всего воинов, такое поражение не может пройти для конунга бесследно. Нужно было срочно что-то придумать и найти крайнего, на которого можно было бы свалить всю вину.

К мрачному удовольствию Рыжего, этим крайним можно было со спокойной душой назвать Сигурда. Вернувшись домой, Олаф узнал, что этот нищеброд осмелился сбежать, забрав с собой всех своих стариков и выродков. В общем, все лишние рты, от которых Олафу давно хотелось избавиться.

Но сам Олаф, отлично понимая, что сочинённая им сказка о предательстве не раскроет ему самого главного секрета, теперь метался, словно волк в клетке, пытаясь понять, что всё-таки произошло. Именно в таком состоянии застал его Никодим, рискнувший сунуться с докладом о большом сходе, объявленном ярлами.

«Только этого не хватало, — размышлял Олаф, шагая из угла в угол. — Сейчас эти глупцы начнут с задумчивым видом рассуждать о том, что всё это плохой знак, и нужно снова принести большую жертву, чтобы получить новые знаки. Чушь собачья. Я должен направить их мысли на то, чтобы повесить всю неудачу на предателя. Да. Надо объявить этого Сигурда предателем и приказать срочно схватить его. А потом заставить пробежаться вокруг столба. Получив виновного, они быстро успокоятся».

Найдя нужное решение, Олаф пинком отправил Никодима объявить ярлам, что он готов встретиться с ними и рассказать, что произошло. Выдернув секиру из столба, он сунул её за пояс и, вздохнув, решительно вышел из дома. Большой сход собирался у тотемного столба, где приносились жертвы и обсуждали все серьёзные проблемы.

Выйдя на берег, Олаф обвёл мрачным взглядом обложенное камнями кострище у подножия почерневшего от крови и копоти столба и, ещё раз вздохнув, медленно подошёл к столбу. Сидевшие широким кругом ярлы и кормчие, одетые в волчьи и медвежьи шкуры, смотрели на него мрачно и насторожённо. Неожиданно Олаф осознал, что нарушил один из древнейших законов.

Приходить на большой сбор с оружием было запрещено. Здесь собирались, чтобы говорить, а не сражаться. И кровь у тотемного столба лилась только в нескольких случаях. При жертвоприношении, при поединке чести и при казни соплеменника. Увидев, что конунг вышел на сбор с секирой, ярлы многозначительно переглянулись и, не сговариваясь, прикоснулись к висящим на поясах кинжалам.

Понимая, что ещё ничего не сказав, уже допустил ошибку, Олаф помрачнел ещё больше и, делая вид, что всё так и должно быть, подошёл к столбу. Обведя собравшихся долгим, задумчивым взглядом, он медленно положил руки на пояс и громко, так, чтобы его было слышно всем, сказал:

— Для меня настал день скорби, братья. Нас предали. Предали те, кого я считал одними из нас. Кому доверил узнать всё нужное для успешного нападения. Но вместо нужных известий мы получили предательство. И теперь я спрашиваю вас, братья, чем мы заслужили это?