Неся кусок слонятины в правой руке и ощущая его увесистость, я шагал по уже знакомой мне «неаккуратной» аллее в сторону заброшенного ботанического сада. Шел я, конечно, не к заморским цветкам и деревьям, а немного дальше. Я шел в «сад выбеленных костей» – именно так поэтически назвал я для себя то место, пребывание в котором так быстро перечеркнуло мое тогдашнее настроение. Я шел в вымерший зоосад, чтобы покормить единственных его обитателей – серебристых волков. Я шел и думал о гимне, но теперь я уже не пытался жонглировать звонкими словами. Я думал об уже написанных песнях и для начала перебирал в памяти песни о любви, ибо были они, как мне казалось, ближе по смыслу к будущему гимну, чем военные марши и прочие нервно-паралитические песнопения, обычно исполняемые мужским или смешанным хором.

Осталось позади раскидистое фиговое дерево, под которым я пил вино из одного стакана с будущим президентом. Хорошо бы, чтобы дерево это жило подольше!

Песни о ревности и о несчастной любви я откинул сразу. Я даже не предполагал, сколько подобного мусора хранится в моей памяти.

А вот и ржавые заборы, разбегающиеся направо и налево от меня, прячущиеся в кустах и деревьях и умудряющиеся даже ржавчиной своей маскироваться под цвет коры старых кипарисов.

Здравствуйте, Эуфорбии и Артензии! Я, ей-богу, чуть не произнес этого!

И снова, кружа по нижней тропинке ботанического сада, я думал о любви, о песнях, ей посвященных. И опять мне не нравились их слова, я не верил в искренность этих слов и постепенно приходил к мысли о ложности моих поисков. Ведь искренность и чистоту нельзя встретить в таких песнях, исполняемых накрашенными, страдальчески кривляющимися певицами и напудренными, выглаженными до блеска певцами.

Передо мной предстала уже знакомая надпись, запрещающая кормить животных. Я, ведя себя совершенно по-детски, поднес поближе к этой надписи завернутый в салфетку кусок мяса, словно хотел, чтобы надпись понюхала и поняла, как я к ней отношусь. А потом зашагал вдоль вольеров.

Уже угадывалось впереди, в знакомом вольере, движение, и я прибавил шагу.

И внезапно вспомнил одну песенку, которую частенько по утрам напевал себе под нос Айвен. Вспомнил и остановился, пораженный. Ведь слова этой песенки я знал и раньше. Наверное, не все, но припев – точно! И эта песня возникла в тот момент передо мной, как единственно верный путь к спасению, как что-то совершенно живое. И, наверное, не только потому, что эта песня была детской. Хотя, если и говорить о чистоте и искренности, то надо говорить о детях.

И так я стоял, не дойдя нескольких шагов до волков, почуявших приближение кого-то чужого и нервно метавшихся вдоль ржавых решеток вольера.

А я вдохнул побольше воздуха и негромко запел, прислушиваясь одновременно и к своему голосу, совершенно не музыкальному, и к словам, чтобы еще раз удостовериться в своей правоте.

– Пусть всегда будет солнце, – пел я, держа кусок мяса уже в обеих ладонях. – Пусть всегда будет небо, пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я!!!

Я пропел этот припев еще несколько раз, и наступило в моей душе великое облегчение. Собственно, других слов и не надо!