— Можно пожалеть, что мы не… сберегли одного из иранистанских шпионов.

Слегка склонив голову на сторону, хан взглянул на более стройного, более молодого человека поверх внушительного костистого гребня своего орлиного носа. Уголки его рта подергивались; это был чувственный рот. Внезапно хан резко и решительно кивнул головой.

— Да, — пробормотал он сам себе, и его отделанный красным, расшитый золотом плащ из тонкого, как паутина, шелка взметнулся и затрепетал, чуть шурша, когда он быстро повернулся к двери.

С этой стороны, стороны узников, дверь представляла собой массивный лист железа толщиной в палец девушки и достаточно тяжелый, чтобы заставить пошатнуться даже слона из укрытых ночью южных земель. И ее темная поверхность не оживлялась никаким признаком ручки или замка. Сжав левую руку в кулак, правитель Замбулы ударил по железной плите и отступил в сторону. Дверь издала глухой звук и не подалась ни на дюйм, а Актер-хан несколько раз сжал и разжал левую кисть.

Дверь отворилась внутрь. Старший из двух охранников вопросительно взглянул на хана.

— Девушка, которую эти шанки подарили мне две недели назад, Фаруз: приведи ее сюда.

— Мой господин, — Фаруз все же колебался.

— Ты знаешь ту девицу, о которой я говорю, Фаруз?

— Да, мой господин. Я… я должен привести ее как пленницу, мой господин?

— Нет, нет, Фаруз. Скажи ей, что ее господин и хозяин хочет сделать ей подарок. Но приведи ее сюда сейчас же!

— Мой господин!

Солдат отрывисто, по-военному кивнул головой в знак готовности выполнить приказ, отступил на минимально требуемые два шага и, резко повернувшись, заторопился прочь по вымощенному яркими плитками, хорошо освещенному коридору, маскировавшему вход во второе по омерзительности место проклятых владений хана, самым омерзительным из которых был Переулок Захватчиков — позор даже для проклятой Замбулы, — построенный стигийцами и населенный мулатами с разным цветом кожи, которыми управляли гиркане.

Актер-хан снова повернулся к Зафре и почти улыбнулся; по крайней мере казалось, что он доволен собой.

— Маленькая дрянь! Этот суматошный пес Ахимен-хан, вождь тех жирноголовых кочевников пустыни, привел ее мне как дар и подношение, очаровательное двенадцатилетнее дитя, совершенно нетронутое и сложенное, как сама чувственная стигийская Деркето!

Зафра кивнул. Он видел ту девушку, чье имя хан немедленно отбросил и называл ее вместо этого Деркетари, в честь любящей наслаждения богини Стигии. Ее формы и большие темные глаза могли бы пробудить вожделение даже у статуи, видит Хануман… видит Деркето!

— И она вела себя так, словно боялась и ненавидела всех мужчин, эта обманчиво сложенная, проклятая маленькая змея! Она и сжималась в комок, и вскрикивала, когда ее привели в мою потайную комнату — в ту же самую ночь! Какая честь для глупой, недоразвитой дочери бархан, у матери которой, без сомнения, выросли усы к тому времени, как ей исполнилось восемнадцать. Она…

Хан не стал продолжать.

Он не рассказал бы молодому магу Зафре или кому бы то ни было другому, как, столкнувшись с ее испугом, ее хныканьем, и мольбами, и выкриками, он, привыкший к готовым угождать, даже активно идущим навстречу женщинам, которые гордились и почитали за честь, что их призвал к себе сам хан, — он опозорил себя и не смог проявить свою мужественность. Актер-хану хотелось ее избить, схватить двумя руками ее прелестную шею и задушить ее!