Когда они с Эраськой были маленькими, папа вот так же читал им на ночь или придумывал сказки, и для Гели это было самое любимое время – папин голос словно окутывал ее, а потом уносил в сон. Во сне сказка продолжалась, обрастала нелепыми подробностями, и утром Геля бежала к родителям, чтобы, торопясь и захлебываясь словами от нетерпения, рассказать им «как все кончилось на самом деле, а не в книжке».

На самом деле все кончилось просто – они с Эраськой выросли, научились читать, засели за книжки и ноутбуки, и папа им больше ничего не рассказывает. Да и не слушает, если честно, – наверное, теперь ему с ними скучно.

У каждого своя жизнь – у папы, у мамы, у Эраськи и у нее, Гели.

А вот у Рындиных почему-то общая, пусть всякий и занят своими делами. Геля даже немножко им завидовала (ну ладно – ужасно завидовала), хотя по настоящим папе с мамой все равно скучала.

Дома пришлось безвылазно проторчать несколько дней. Когда Геля совсем уж затосковала (без интернета и телека даже дом-музей Рындиных в конце концов прискучил), произошло вот что.

То есть сперва, наоборот, совсем ничего не происходило.

Был поздний вечер. Столовую окутывал мягкий полумрак, горела лишь настольная лампа, у которой Аглая Тихоновна, как обычно, что-то шила. Василий Савельевич, как обычно, запаздывал со службы. Аннушка, как обычно, ворчала, что ужин перестоит.

А Геля – Геля, свернувшись калачиком в любимом кресле Василия Савельевича, дулась.

Вот тебе и путешествия во времени, – сердито думала она, – вот тебе и опасности с приключениями.

Залипла тут, как доисторическая букашка в янтаре! Да ей так скучно в жизни никогда не было, даже на уроке географии!

Вот сегодня, например, Аннушка с Аглаей Тихоновной устроили дома настоящий переполох – выставляли двойные рамы, мыли окна, укладывали зимнюю одежду в сундуки, а ей, Геле, не позволили и пальцем пошевелить – как же, доктор запретил переутомляться! Не то чтобы она особенно любила прибираться, но хоть какое-то развлечение.

С другой стороны, – девочка вздохнула, – хорошо, что прапрадедушка запретил ей все на свете.

Выдавать себя за другого чрезвычайно трудно, пусть и позаимствовав его внешность. Столько мелочей, которых ни за что не предусмотришь, даже если бы они с Феей готовились к «заброске диверсанта» не пару часов, а пару лет.

И как тут быть? Самое время посоветоваться с Люсиндой, но сколько Геля ни пялилась на танцующую пастушку, связи все не было, и сны снились самые пустяковые – чаще всего про зеркало в ореховой раме.

То она тщетно искала свое отражение, но зеркало было темным и пустым, как ночной пруд; а то еще вместо Гели или на худой конец Поли Рындиной в зеркале вдруг являлась Динка Лебедева, одетая пастушкой Ватто, с немыслимой напудренной куафюрой, и танцевала, танцевала…

Было, правда, странное чувство, будто за ней кто-то наблюдает, особенно во сне.

Но «Августин» не звучал, и Фея не появлялась.

И что делать дальше – совершенно непонятно. И вот Геля, отважная путешественница во времени, вместо того, чтобы совершать подвиги во имя спасения человечества, сидит в глупом кресле под глупым пледом и теряет это самое время, слушая, как ветер тоскливо завывает в трубах.