Лет пятнадцать назад он, Галькевич, случайно, как бывает в юности, попал на маскарад в доме известного пианиста, который устраивал маскарады для избранных. Жанна там тоже была – вся обтянутая, в чем-то облегающем, черно-красном, каблучками стучит, как копытцами. Да-а… Галькевич замолчал, потому что опять поймал себя на двоемыслии. Патриарх Никон, Петр, отец Жанны и она сама, все эти люди с их западного толка демонизмом казались понятными, близкими, почти родными, он испытывал к ним преступную симпатию, в которой не признался бы никому, даже собственной жене, если она у него когда-нибудь появится, в чем Рогов уже начал сомневаться. Старуха в трико, с девичьей фигурой, зазывно улыбнулась и послала ему воздушный поцелуй.

Пол Драйден вежливо спросил:

– И что?

– А то, – сказал Рогов, – что по детям можно судить о родителях. Все революционеры обладают колоссальной жизненной энергией, но в старшем поколении биологические инстинкты были подавлены идеологией. Отсюда вывод: ох и сильна же была эта идея, раз сумела в таких людях подавить такие инстинкты!

Галькевич иронически сощурился: так-таки и подавила? В доказательство обратного были приведены примеры из жизни разных второстепенных вождей, связанных с его родным городом на Урале. Он не упускал случая нажать на свое провинциальное происхождение, ненавязчиво подчеркнуть, что не имеет отношения к тем евреям, которые после революции засели в Москве и оттуда рассылали по России отравленные стрелы.

Жена Рогова сказала мужу, что нечего напускать туману. Эта Жанна выросла такая, потому что ее в детстве хорошо кормили. Весной они с сыном ходили к невропатологу, и тот посоветовал: “Хотите, чтобы ваш ребенок вырос умный и здоровый, кормите его черной икрой”.

Она шикнула на сына, полезшего под диван обниматься с Зюзей, и ушла в кухню. Воспользовавшись ее отсутствием, Пол Драйден закурил. У него были основания полагать, что Рогов с Галькевичем, опекая его в Москве, надеются на приглашение прочесть лекцию или цикл лекций в университете Плющевой Лиги, но непонятно было, почему в таком случае эти почти сорокалетние мужчины ведут себя с ним как два студента, кокетничающие перед зрелой матроной в расчете умилить ее своей непосредственностью.

– О-о! – уважительно проговорил он, потому что в комнату вошла жена Рогова со сковородой в руке.

Сгребая на тарелки уютно скворчащую картошку, она сказала, что о революционерах можно судить не только по детям, по женам тоже. Когда она лежала в роддоме, там была одна врачиха, которая перед тем работала в гинекологии Четвертого медуправления. Она рассказывала: приходит к ней на прием бабуся, божий одуванчик. Оказалось, ветеран партии, вдова какого-то наркома. Его самого расстреляли в тридцать седьмом, а она сколько-то лет отсидела, но жива, лечится в “кремлевке”. Пришла и жалуется на гинекологические дела: болит там-то и там-то. Врачиха ей объясняет: “У вас при ваших годах в этом месте болеть уже ничего не может, у вас, наверное, болит где-то в другом месте, а туда отдает”. Бабуся уперлась: нет, болит там. Ну там, так там, с этой публикой не поспоришь. Послали ее на рентген, просветили, и действительно – опухоль. Похоже на кисту, но очень странная. Она говорит: режьте, не бойтесь, я живучая. Взяли с нее расписку, разрезали и достают из этой опухоли… Жена Рогова подержала артистическую паузу и сообщила: