Я схватил второе издание своей книги об Унгерне и в главе, где говорилось о Казагранди, глазами Игоря прочел приведенную здесь цитату из Павла Петровича Бажова. Соседство этих имен, едва ли еще где-то встречавшихся рядом, объяснялось просто: в 1918 году, при наступлении белых из Сибири на Урал, Казагранди командовал полком в 1-й Сибирской армии, а будущий автор “Малахитовой шкатулки”, в то время политработник 3-й армии Восточного фронта борьбы с мировой контрреволюцией, служил в редакции дивизионной газеты “Окопная правда”.
Тогда же некие очевидцы поведали ему следующее: “Осмотрев захваченных по обвинению в большевизме в Туринской тюрьме, Казагранди выбрал единственного там еврея – Кухтовича, привязал веревкой к коробку и стал разъезжать по городу. Бьется человек, падает, а он его – плетью. Полуживого вытащил Кухтовича за город, к Верхотурскому тракту, заставил вырыть яму, тут же расстрелял и забросал землей”.
В первом издании “Самодержца пустыни”, которое Игорь читал в Усть-Каменогорске, еще до визита ко мне, этой цитаты не было, я включил ее во второе, прочитанное им в Сиднее, а в нем как назло не цитировались известные ему с моей же подачи слова Рассолова о том, что дед “проповедовал всепрощение и любовь к противнику”. Рассказ о садистской жестокости Казагранди, не уравновешенный свидетельством о его милосердии, заставлял заподозрить меня в тенденциозности. Ничего удивительного, что год назад Игорь не счел нужным поделиться со мной впечатлениями о прочитанном, а когда я снова полез к нему с этими анкетами, ясно дал понять, как он ко мне относится.
Знание, которое раньше по крохам выискивали в библиотеках, ныне легко добывалось оптом. Я сел за компьютер и в пару кликов установил, что действительно, рабочий Туринского завода Кухтович был расстрелян белыми в 1918 году. Настораживала разве что его национальность. Принять Кухтовича за еврея Казагранди мог лишь в слепой ненависти к этому проклятому племени: обычная белорусская или украинская фамилия, к тому же они были тезки, оба – Николаи. Я не встречал ни одного еврея с таким именем.
Мой отчим Абрам Давидович рассказывал мне, как в детстве пришел к отцу и заявил ему, что хочет взять себе другое имя. “Какое же имя тебе нравится?” – поинтересовался отец. “Коля”, – выбрал отчим. “Ну уж нет!” – вскипел родитель, и бедный мальчик остался Абрамом. Это, впрочем, не помешало ему жениться на любимой женщине, заменить мне отца и пользоваться всеобщим уважением на Мотовилихинском пушечном заводе в Перми, где он проработал от института до пенсии. Неизвестно еще, как бы у него все сложилось, будь он Николаем.
О Казагранди в связи с Кухтовичем нигде, кроме как у Бажова, не упоминалось. Было, не было, кто теперь скажет? Я не так безоглядно, как сиднейские казаки, верил в Провидение и не мог допустить, что, если, о чем извещал тот же источник, сын Кухтовича стал обожаемым учениками директором школы в родном Туринске, а полковничий сын – жалким чертежником на харбинской фанерной фабрике и лагерным сидельцем, это свидетельствует о явленном на детях воздаянии за грех одного отца и страдания другого. То, что Казагранди в Монголии проповедовал любовь к противнику, не снимало с него подозрения в убийстве, но и не доказывало его раскаяние, а следовательно, и вину. Точно так же не стоило обвинять Бажова во лжи на том основании, что впоследствии он сочинял сказки.