Ремедий побелел и еле вымолвил:

— Надеюсь, что нет.

Но он знал этого человека. Он сам закапывал его в землю.

Мартин, Doppelsoldner, дружок стервозной Эркенбальды. Тот, что умер от ран в нескольких милях от Айзенбаха ровно семь лет тому назад.

— Может быть, просто похож? — спросила вечером Клотильда, с которой Ремедий поделился своим открытием.

Но он покачал головой.

— Нет, я не ошибаюсь. Разве ты не чувствуешь?

Клотильда замерла, приоткрыв рот, прислушалась. Потом покачала головой.

— Не-а. Ничего такого не чувствую…

Шепотом Ремедий спросил ее:

— Клотильда… КУДА МЫ ИДЕМ?

— Балатро знает дорогу, — беспечно отозвалась она.

— Дура! С «Несчастья» ходи, с «Несчастья»! У него «Ладья», потопи его, блядь…

— На тебе «Сдержанность». Жри. Задавись.

— Мало.

— Чего мало?

— «Сдержанности» мало. Мой грех старше твоей добродетели.

— Тогда… «Воздыхание о вечном».

— Отбито, — с сожалением сказала Клотильда.

Ремедий придвинулся к ней ближе, осторожно запустил руку ей за шиворот.

— «Непотребство», — сказал он, выкладывая карту девушке на колени.

Клотильда покусала губку.

— На твое «Непотребство» — «Диана».

— Мухлюешь, — крикнул Шальк, пристально наблюдавший за игрой.

Шалька притащили в лагерь, как куль с мукой, повалили на телегу. Увидев пушкаря — того отделали на славу — Клотильда вскочила, засуетилась. И хоть невиден собой Шальк, а едва очухавшись, принялся ладно молоть языком, чем и проник в чувствительную душу девушки.

На помощь себе Клотильда призвала Иеронимуса, угадав в нем человека знающего. При виде Мракобеса Шальк громко застонал и отвернулся.

— Это мне чудится? — осведомился он.

Иеронимус потрогал пульс у него на шее.

— Не чудится, — сказал он наконец.

Шальк не стесняясь выругался.

— Могу тебя порадовать, — продолжал Иеронимус как ни в чем не бывало.

— Твой друг Бальтазар Фихтеле тоже здесь.

Шальк подскочил, но Иеронимус заставил его лежать смирно.

— Я позову его.

И ушел.

Теперь Шальк лежит в телеге, забинтованный до самых глаз, смотрит, как Клотильда дурит голову Ремедию Гаазу. Парню скоро тридцать, а все такой же дурак.

Не выдержав, Шальк заорал:

— «Диана» младше «Непотребства»! Ну и теленок же ты, Ремедий…

Ремедий покраснел, смешал карты в руке. Невпопад спросил:

— Клотильда… А чем крыть «Любовь Земную»?

— «Любовью Небесной», конечно.

— А почему Любовь Земная — грех?

— Поменьше рассуждай, монашек, — сказала Клотильда. — Сильная карта, так что жаловаться?

— Не на что, — отозвался Ремедий и влепил ей поцелуй.

Наутро полетели первые снежные хлопья. Когда наступила зима? Только что сияла царским блеском осень — и на тебе…

— Не рано ли в этом году? — сказал Ремедий, обращаясь к мокрому холсту телеги.

Из-за холста отозвался сипловатый голос Клотильды:

— Черт знает. А какой нынче день?

Под ногами чавкала грязь. Снег неприятно летел за шиворот. Ремедий мотал головой, лошадь уныло тянула телегу, увязающую едва не до колесных осей.

И увязла.

— Дай помогу, — сказал кто-то над ухом. Рядом с Ремедием второй человек навалился плечом на телегу, вытаскивая ее из ямы. Крупный мужчина, сильный — сразу легче стало тянуть.