У них с собой были две бутылки вина. Я сходил на кухню за штопором и стаканами. Разлил на троих. Я стоял, пил вино, запускал глаз ей под юбочку, а парень вдруг протянул руку, расстегнул мне ширинку и принялся сосать мне член. И очень громко хлюпал при этом. Я потрепал его по макушке и спросил девчонку:

— Тебя как зовут?

— Уэнди, — ответила она, — и я всегда восхищалась вашей поэзией, Андрэ. Мне кажется, вы — один из величайших поэтов, живущих на свете.

Парень продолжал разрабатывать свою тему, чмокая и чавкая, голова его ходила ходуном, словно совсем разум потеряла.

— Один из величайших? — спросил я. — А кто остальные?

— Один остальной, — ответила Уэнди, — Эзра Паунд.

— Эзра всегда на меня тоску нагонял, — сказал я.

— В самом деле?

— В самом деле. Слишком старается. Шибко серьезный, шибко ученый и в конечном итоге — лишь тупой ремесленник.

— А почему вы подписываете свои работы просто «Андрэ»?

— Потому что мне так хочется.

Парень уже расстарался вовсю. Я схватил его за голову, притянул поближе и разрядился.

Потом застегнулся, снова разлил на троих.

Мы сидели себе, разговаривали и пили. Не знаю, сколько это продолжалось. У Уэнди были прекрасные ноги, изящные тонкие лодыжки, она их все время скрещивала и покручивала ими, будто в ней что-то горело. В литературе они были действительно доки. Мы беседовали о разном. Шервуд Андерсон — «Уайнсбург» и все такое. Дос. Камю. Крейны, «Дикие»[52], Бронте; Бальзак, Тёрбер и так далее и тому подобное…

Мы выхлестали оба пузыря, я нашел еще что-то в холодильнике. Мы и над добавкой потрудились. Потом — не знаю. Я довольно-таки тронулся умом и стал цапать Уэнди за одежку — если ее можно так назвать. Углядел кусочек комбинашки и трусиков; затем порвал платье сверху, разорвал лифчик. Сграбастал титьку. Заполучил себе ее целиком. Она была жирной. Я ее целовал и сосал. Потом крутанул ее в кулаке так, что девка заорала, а когда она заорала, я воткнул свой рот в ее, и вопли захлебнулись.

Я разодрал ей платье со спины — нейлон, нейлоновые ноги колени плоть. Приподнял ее из кресла, содрал эти ее ссыкливые трусики и вогнал по самые нехочу.

— Андре, — сказала она. — О, Андрэ!

Я оглянулся: парень наблюдал за нами и дрочил, не вставая с кресла.

Я взял ее стоймя, но мы кружили по всей комнате. Я все вгонял и вгонял, и мы опрокидывали стулья, ломали торшеры. В какой-то момент я разлатал девчонку на кофейном столике, но почувствовал, как ножки под нами обоими трещат, и успел подхватить ее прежде, чем мы расплющили этот столик об пол.

— О, Андрэ!

Потом она вся затрепетала — раз, другой, точно на жертвенном алтаре. А я, зная, что она ослабела и бесчувственна, вообще не в себе, — я взял и всадил всю свою штуку в нее, точно крюк, придержал спокойно, эдак подвесил ее, словно обезумевшую рыбину морскую, навеки насаженную на гарпун. За полвека я кое-каким трюкам научился. Она потеряла сознание. Затем я отклонился назад и таранил, таранил ее, таранил, голова у нее подскакивала, как у чокнутой марионетки, задница тоже, и она кончила еще раз, вместе со мной, и, когда мы оба кончили, я, черт побери, чуть не подох. Мы оба, черт побери, чуть не кинулись.