— Чудесно. Что теперь будем делать?

— Ой, заходите же.

Я зашел же.

— Глория! — завопила старушка.

Вышла Глория. Нормально выглядит, но все равно. Типичная рыжая техасская бабца, кровь с молоком.

— Проходите сюда, прошу вас, — сказала она. — Извини нас, мама.

Она завела меня к себе в спальню, но дверь не закрыла. Мы сели — подальше друг от друга.

— Чем занимаетесь? — спросила она.

— Я писатель.

— О, как мило! Где публиковались?

— Я не публиковался.

— Значит, в некотором смысле, вы не совсем писатель.

— Точно. И живу я в борделе.

— Что?

— Я сказал, что вы правы, я в самом деле не писатель.

— Нет, я про другое.

— Я живу в борделе.

— Всегда живете в борделях?

— Нет.

— А почему вы не в армии?

— Не прошел мозгоправа.

— Шутите.

— Рад, что нет.

— Не хотите воевать?

— Нет.

— Они Пёрл-Харбор разбомбили.

— Слыхал.

— Вам не хочется воевать против Адольфа Гитлера?

— Не очень. Пусть лучше кто-нибудь другой.

— Вы трус.

— Да, трус, но дело не в том, что мне противно убивать человека, — я не люблю спать в казарме, где храпит куча народу, а потом чтоб меня будил своим горном какой-нибудь безмозглый недоебок, и мне не нравится носить это чесучее унылое говно защитного цвета: кожа у меня чувствительная.

— Я рада, что у вас хоть что-то чувствительное.

— Я тоже рад, но лучше б не кожа.

— Может, вам следует кожей и писать.

— Может, вам следует писать своей пиздой.

— Вы подлец. И трус. Кто-то ведь должен обратить вспять фашистские орды. Я помолвлена с лейтенантом Флота США, и, если б он сейчас был здесь, он бы вас хорошенько проучил.

— Это уж точно, и я тогда стал бы еще подлее.

— По крайней мере, он показал бы вам, как быть джентльменом с дамами.

— Вы, наверное, правы. Если б я убил Муссолини, я бы стал джентльменом?

— Конечно.

— Пойду запишусь немедленно.

— Вас не взяли. Сами признались.

— Признался.

Мы оба долго сидели молча. Потом я сказал:

— Слушайте, вы не против, если я у вас кое-что спрошу?

— Давайте, — отозвалась она.

— Почему вы попросили меня сойти вместе с вами с автобуса? И почему заплакали, когда я не вышел?

— Ну, у вас лицо такое. Чуть-чуть уродливое, знаете?

— Да, знаю.

— Ну, оно уродливое и еще трагичное. Мне просто не хотелось отпускать от себя эту вашу «трагедию». Мне стало вас жалко, вот я и заплакала. Как у вас лицо стало таким трагичным?

— Ох ты ж господи боже мой, — сказал я, затем встал и вышел вон.

И шел пешком до самого борделя. Парень на дверях узнал меня:

— Эй, чемпион, где губу расквасили?

— Да из-за Техаса вот схлестнулись.

— Из-за Техаса? А ты был за или против Техаса?

— За, конечно.

— Умнеешь, чемпион.

— А то.

Я поднялся, сел на телефон и велел парню набрать мне редактора газеты.

— Это Буковски, друг мой.

— Вы встретились с девушкой?

— Я встретился с девушкой.

— Как получилось?

— Прекрасно. Прекраснее некуда. Наверное, целый час дрочил. Так и скажите своему обозревателю.

И повесил трубку.

Спустился, вышел наружу и отыскал тот же бар. Ничего не изменилось. Здоровенный парняга по-прежнему сидел на месте, по пустому табурету с боков. Я сел и заказал 2 пива. Первое выпил залпом. Затем отпил половину второго.