— Нэнси! Флоренс говорит, ты из наших! Дорогая, меня это не то чтобы удивило, но до чего же обрадовало…
С одной стороны, зародившийся во мне интерес к Фло меня смущал, но с другой — чудесно было ощущать, как разом воспрянули мои вожделения, как всколыхнулась и заурчала, подобно пущенной в ход машине, моя розовая натура. Как-то ночью мне приснилось, что я расхаживаю по Лестер-сквер в своей прежней гвардейской форме, волосы у меня подстрижены по-военному, а за пуговицами брюк лежит свернутая перчатка (собственно, перчатка Флоренс — с тех пор я краснела, на нее глядя). Такие сны я видела на Куилтер-стрит и прежде (разумеется, за вычетом перчатки), но на сей раз утром у меня кололо кожу головы и долго щипало внутреннюю поверхность бедер, и мне противно было прикасаться к своим коротким тусклым кудрям и цветастому платью. В тот день я ходила на Уайтчепелский рынок и на обратном пути невольно прилипла к витрине с принадлежностями мужского туалета, вжимая в стекло потные жадные пальцы…
А потом я подумала: почему бы нет? Вошла (торговец, наверно, решил, что я делаю покупки для своего брата) и купила пару молескиновых брюк, подштанники и рубашку, подтяжки и ботинки на шнурках. По дороге домой я завернула к девушке, которая делала за пенни стрижки, и попросила:
— Быстрей, снимайте все, пока я не передумала!
Она взялась за мои локоны (розовые любят вспоминать свои стрижки, но эта врезалась мне в память особо), и ощущение было такое, словно я избавляюсь не от волос, а от слоев наросшей на мне кожуры, и под лопатками у меня вырастают крылья…
Флоренс вернулась домой задумчивая и едва ли замечала, есть ли у меня вообще на голове волосы, но Ральф бросил оптимистическим тоном: «О, красивая стрижка!» Моих брюк Флоренс тоже не видела: я решила, чтобы не будоражить соседей, носить их только дома, за уборкой. Вечером, ко времени возвращения Флоренс из Стратфорда, я надевала снова платье и передник. Но однажды она вернулась раньше обычного. Она вошла черным ходом — через двор за кухней; я как раз мыла окно. Оно было большое, разделенное на панели; я нанесла на них моющее средство и протирала одну за другой. Одета я была в молескиновые штаны и рубашку без воротничка, рукава были закатаны выше локтя, руки грязные, под ногтями черно. Во впадинке на шее выступил пот, над верхней губой — тоже; я остановилась, чтобы его вытереть. Волосы я гладко зачесала, но они развалились, на глаза свешивалась длинная прядь, приходилось отдувать ее в сторону и отводить запястьем. Мне оставалось вытереть последнюю панель, прямо перед лицом. Проведя по ней тряпкой, я вздрогнула: по ту сторону стекла совершенно неподвижно стояла Флоренс. В пальто и шляпке, с сумкой на руке, она глядела на меня так… Слишком много я ловила на себе восторженных взглядов с тех пор, как в первый раз, принарядившись, отправилась с Китти на вечеринку и не понимала, отчего она не сводит с меня глаз и краснеет, — мне ли было не понять, отчего краснеет Флоренс, изучая мои брюки и стрижку.
Но с нею, по-видимому, было как с Китти: вместе с удовольствием желание причиняло ей боль. Поймав на себе мой взгляд, она опустила глаза, переступила порог и сказала всего-навсего: «Стекло так и сияет!» Что за чудо: наконец — совершенно ненамеренно — я привлекла к себе ее взгляд и возбудила в ней желание; едва наши глаза встретились, как моя страсть вспыхнула с новой силой; в глазах Флоренс я прочитала ответную страсть, и у меня закружилось в голове и закололо в груди; и при всем том трепетала я не только от сладострастного восторга, но и от растерянности и робости.