Он хохотнул и бросил окурок на пол.

— Знаете, Лу, мне нравится слушать, когда вы говорите… и я никогда не слышал, чтобы вы говорили так, как сейчас… но уже поздно, и…

— Да, Джонни, — сказал я, — это испорченный, изгаженный мир, и я боюсь, что он таким и останется. И я объясню тебе почему. Потому что никто, почти никто, не видит в этом ничего плохого. Люди не видят, что все испорчено, и не переживают из-за этого. А переживают они из-за таких ребят, как ты. Из-за ребят, которые любят выпить и пьют. Которые возьмут кусочек чьей-то собственности, не заплатив за нее. Которые знают, от чего им хорошо, и не хотят, чтобы их отговаривали… Они не любят вас, парни, они стремятся применять против вас крутые меры. И мне кажется, что чем дальше, тем сильнее они будут давить на вас. Ты спросишь меня, почему я остаюсь здесь, зная все это. Трудно объяснить. Наверное, врос корнями и в их землю, и в нашу, а теперь я не могу шевельнуться. Остается ждать, когда я разделюсь надвое. Точно посередине. Вот и все, что я могу сделать и… Ты же, Джонни… Возможно, ты поступил правильно. Возможно, это лучший путь. Потому что, малыш, со временем будет только тяжелее, а как тяжело было раньше, мне хорошо известно.

— Я… я не…

— Я убил ее, Джонни. Убил их обоих. И не говори, что я не способен на это, что я не из тех, — ты меня не знаешь.

— Я… — Он приподнялся на локте и снова лег. — Готов спорить, Лу, что у вас были веские причины. Готов спорить, что они сами виноваты.

— Никто ни в чем не виноват, — возразил я. — Но у меня действительно были причины.

Вдали, возвещая об окончании смены, завыли заводские гудки. Их вой напоминал вопли призраков. Я представил себе, как одни рабочие тащатся на смену, а другие бредут со смены. Бросают коробки от завтраков в машины. Едут домой, играют со своими детьми, пьют пиво, смотрят телевизор, ужинают с женой и… Как будто ничего не происходит. Как будто юному парнишке не грозит смерть, как будто взрослый человек, вернее, человек наполовину, не умирает вместе с ним.

— Лу…

— Да, Джонни. — Это было утверждение, а не вопрос.

— В-вы хотите сказать, что я… я должен сесть за решетку вместо вас? Я…

— Нет, — ответил я. — Да.

— Вряд ли… Я не смогу, Лу! О, господи! Не могу! Я не вынесу…

Я взъерошил его волосы, потрепал за подбородок, заставил поднять голову.

— «Есть время жить в мире, — сказал я, — и время воевать. Время сеять и собирать урожай. Время жить и время умирать»…

— Л-лу…

— Мне очень больно, — проговорил я, — гораздо сильнее, чем ты думаешь. — Я пережал ему дыхательное горло. А потом я взял его ремень.

…Я постучал в дверь, и через несколько минут надзиратель выпустил меня из камеры. Я выскользнул наружу.

— Много было хлопот, Лу?

— Нет, — ответил я, — он вел себя очень мирно. Думаю, мы можем закрыть дело.

— Он заговорит, да?

— Все рано или поздно начинают говорить, — пожал я плечами.

Я поднялся наверх и сказал Говарду Хендриксу, что у меня был долгий разговор с Джонни и что, по моему мнению, он скоро расколется.

— Не трогайте его в течение часа или около того, — добавил я. — Я сделал все возможное. Если мне не удалось заставить его прозреть, то он уже никогда не прозреет.