Гонец всю дорогу распевал старые песни про монгольские голубые степи, про лесистые горы, про девушек Керулена, похожих на алое пламя костров, но ни разу не пропел донесения пославших его багатуров.

…Прибыв в стоянку Великого Кагана, пройдя через восемь застав телохранителей-тургаудов и очищенный дымом священных костров, гонец подошёл к огромному жёлтому шатру и остановился перед золотой дверью. По сторонам входа стояли два редкой красоты коня: один фарфорово-белый, другой — вороной, оба привязанные белыми волосяными верёвками к литым золотым приколам со львиными головами.

Поражённый такой роскошью, вестник упал ничком на землю и лежал до тех пор, покуда два силача-торгауда не подняли его под руки и не втащили в юрту, бросив на ковёр перед Чингизханом.

Монгольский владыка сидел, подобрав под себя ноги, на широком китайской работы троне, покрытом листовым золотом.

С закрытыми глазами, стоя на коленях, посланник пропел выученное донесение, заливаясь высоким голосом, как его учил дед и как он привык петь монгольские былинные песни:

Окончив песню, гонец впервые осмелился взглянуть в свирепые глаза недоступного простым монголам владыки. Поражённый, он снова упал ничком.

Чингизхан сидел невозмутимый, непроницаемый, с полузакрытыми глазами и, кивая седеющей рыжей бородой, чесал заскорузлую голую пятку. Он устало посмотрел на распростёртого перед ним гонца и сказал, точно в раздумье:

— У тебя горло, как у дикого гуся… Тебя подобает наградить… — Он порылся в жёлтом шёлковом мешочке, висевшем на ручке трона, достал кусок запылённого сахара и силком втиснул его в дрожащий рот певца. Затем поскрёб пальцами грудь и сказал: — Джэбэ-Стрелу и Субэдэя ещё рано хвалить. Посмотрим, удачно ли закончится бег их коней… Ответное слово я пришлю с особым гонцом…

Движением пальца каган отпустил вестника. Он приказал накормить его и напоить кумысом, а также достойно угостить сопровождавшую охрану. На другой день он отправил всех обратно догонять ушедший далеко вперёд монгольский авангард.