— А-а, ты уже прискакал?! — обрадовался он, с любопытством глянув из-за Юры в столовую, где сидела на тахте Настя. — У нас действительно дорогие гости!

Передав Юре бутылки, Арсентий Никонович радушно поздоровался с Настей и, потирая руки, со знанием дела оглядел расставленные на столе закуски:

— Икорка — хорошо!.. Грибочки… лимончик… паштет… сальце… Отлично! Ставь, Юра, коньячок и боржоми, да воздадим хвалу земным благам!

— Может, моей «калиновки» попробуете? — несмело предложила Настя.

— Самогонка? — Арсентий пытливо посмотрел на гостью.

— Настойка, — Настя от смущения опустила глаза. — Калиновая горилка.

— А что? Попробуем!

Вышедшая из кухни Вера Николаевна окинула мужа снисходительно-любящим взглядом и весело пожаловалась ему:

— Настасия Демьяновна не только «калиновки» привезла. Целый чемодан гостинцев: гусь жареный, колбаса домашняя, мед. — И с ласковой укоризной сказала Насте: — Мы ж не в голодном краю живем. Зачем было везти?

— Так полагается, — извиняющимся тоном ответила Настя.

— Это не дело, — покачал головой Арсентий Никонович. — Вы ставите нас в неловкое положение.

— Да мы ж свои люди! Какая неловкость? — Настя смотрела то на Веру Николаевну, то на Арсентия Никоновича с чувством недоумения и легкой обиды.

— Ну, будем садиться за стол, — прервала спор Вера Николаевна и прикрикнула на Арсентия: — Иди мой руки!

Направляясь в ванную комнату, Арсентий Никонович незаметно подмигнул Юре. Юра понял отца и, спросив у матери: «Где штопор?» — вышел из столовой.

В сверкавшей кафельной белизной ванной комнате Арсентий Никонович предусмотрительно пустил воду и зажег газ. А когда зашел, прикрыв за собой дверь, Юра, начал разговор под плеск падающей струи и шум горелки:

— Что тебе известно об отце Маринки?

— Уже прослышал? — Юра с горечью улыбнулся.

— Нам полагается знать все.

— Зачем же тогда спрашиваешь?

— Ты что, маленький?! — Арсентий Никонович смотрел на сына со строгим недоумением. — Если подтвердится, что он власовец, о твоей женитьбе на Маринке не может быть и речи!

Лицо Юры покрылось красными пятнами, а губы мелко задрожали.

— Почему? — чуть слышно спросил он у отца. — Чем же Маринка виновата?

— Не прикидывайся дурачком! — у Арсентия Никоновича даже глаза побелели от негодования. — Если тебе наплевать на то, что у тебя будет жена — дочь изменника Родины, так мне, работнику партийного аппарата, это небезразлично! Шутка ли: Хворостянко породнился с семьей предателя!

— Отец… Но я же люблю ее…

— Понимаю… Надо взять себя в руки. Хочешь — устрою перевод из Кохановки.

— Что ты! Люди засмеют!

— Будто людям нечем заниматься, кроме твоей персоны.

— Ты не прав, папа… Вот я в Кохановке без году неделю побыл, а что-то начинаю понимать. Неправильно мы живем.

— Интересное открытие, — Арсентий Никонович, намыливая руки, бросил на сына саркастический взгляд. — Может, пояснишь?

— Понимаешь, там люди, кажется, меньше всего думают о себе.

— Это мужик-то о себе не думает? — Арсентий Никонович весело захохотал.

— Во всяком случае, так мне кажется. Был я на фермах, на току, на свекловичных полях. И знаешь, как там работают? Будто им это одно удовольствие, хотя к вечеру на свекле бабы еле спины разгибают. Везде смех, песни. Даже если ругают бригадира или председателя — тоже с шуточками. У меня на строительной площадке мужики вроде не работой, а игрой заняты. А над скудными заработками своими только подсмеиваются.