— Очищение, искупление грехов, — сказал Гриша хмуро, — это все понятно. Я также согласен, что человек должен отвечать за грехи предков и за то, что произойдет с его детьми, но когда могучая цивилизация стирается с лица земли, будто чернильное пятно, это выше моего разумения. Я не ропщу, но душа не принимает… В чем тут смысл, Павел Арнольдович?

Санин не замедлил с ответом.

— Сам же говоришь, выше твоего разумения… Значит, нечего и голову ломать. Помнишь, как у классика: «Есть многое на свете, друг Горацио, что непонятно нашим мудрецам».

Гришины глаза сияли нестерпимой синью, будто два небесных луча.

— Хорошо, Павел Арнольдович, — произнес он с запинкой, словно готовясь нарушить какое-то табу. — Допустим, есть вещи в принципе непостижимые… до поры до времени. Не будем их трогать… Но ведь то, что мы делаем, и вы, и я, и вся группа, тоже не поддается разумному объяснению. По какому праву мы судим то, чего не понимаем? И вдобавок приводим в исполнение собственные приговоры?

Вопрос удручающий, но Санин и тут не уклонился.

— По твоей же теории Божьего промысла, мы — всего лишь орудие в его руках. Чего же тут непонятного?

— Или в руках дьявола.

— Или так, — усмехнулся Санин.

Уже после одного этого разговора Санин не имел права брать Библиотекаря на операцию, а должен был поскорее отправить на Каширку в центр реабилитации, но он взял. Дал маху. Наверное, повлияло ночное происшествие со Светиком. Он сравнивал себя молодого с Гришей Тополем, к которому испытывал почти отцовские чувства, и понимал, насколько он сам был проще, одномернее, глупее, в конце концов. Он очень рано осознал свое предназначение воина, и больше, в сущности, не хотел ничего знать ни о себе, ни о мире. Потерять Гришу означало для него то же самое, что лишиться собственной головы, только что случайно найденной в кустах. Он надеялся спасти его, удерживая при себе, ибо знал, что опасно не там, где пули свистят, а там, где человека съедает, разрушает отчаяние душевного одиночества.

— Почему не кушаешь мороженое, Гриша? — мягко спросил у поникшего парня. — По жаре хорошо немного охладиться.

— Что-то не хочется, — боец неловко переложил на столе ладони, будто две пудовые колоды. В каждой руке у него спрятано по кузнечному молоту: чемпион внутренних войск в полутяже по боксу — вот как забавно распоряжается природа.

— Гриша, если тебе неможется, скажи сейчас. Потом поздно будет. Ты вроде поплыл, нет?

Гришины нежные щеки мгновенно подернулись румянцем, взгляд заледенел:

— Не сомневайтесь, Павел Арнольдович, не подведу.

В ту же секунду в ухе Санина пискнул сигнал.

— Едут, командир, — откуда-то с небес сообщил по рации Вася Коняхин, по совместительству дозорный. — На двух тачках. Дистанция — пять-шесть машин.

И завертелась адская карусель.

В точно рассчитанный момент на перекрестке, докуда от дома Зенковича шесть минут езды, появилась Дарья Тимофеевна, преобразившаяся на сей раз в горбатенькую, подслеповатую, прихрамывающую бабульку, и начала осторожно пересекать улицу, выщупывая путь суковатой клюкой. Мало того, перед собой полоумная старуха толкала высокую громоздкую детскую коляску с закрытым верхом. Редкие прохожие на нее поглядывали с любопытством, и одна сердобольная девица в джинсовой юбке (находятся же еще такие!) ринулась ей помочь, но лучше бы этого не делала. Старушка испугалась, когда чужая девица ухватила ее под руку, пискляво заверещала, покачнулась, споткнулась о собственную клюку — и грохнулась поперек улицы. В то же мгновение из-за поворота вылетел ядовито-зеленый «Линкольн», резко тормознул, пошел юзом, успел взять вбок, но зацепил бампером детскую коляску. Коляска перевернулась и, сверкая раскрученными нарядными колесами, покатилась вниз, пока не врезалась боком в фонарную тумбу. В узком проезде с односторонним движением мгновенно образовалась пробка. Из «Линкольна» никто не вышел, он даже попытался обогнуть лежащую старуху, но та так удачно растянулась, что для этого пришлось бы переехать ее голову левым колесом. Девушка, обхватив бабку за плечи, тянула ее к тротуару, но Дарья Тимофеевна ловко и сильно лягнула непрошеную помощницу ногой, изображая приступ безумия.