Боярин прислушался, но слова были ему совершенно непонятны.

Иван Акинфич покосился на остатки варева. Как назло легкий ветерок дул именно со стороны котелка. И так вкусно тянуло ароматом каких-то травок вкупе с чесночком, что боярин не выдержал. К тому же ему припомнилась проповедь священника, где говорилось, что гордыня — мать всех смертных грехов. Получалось, он как истинный христианин не должен подпускать ее к своему сердцу, и Иван Акинфич хрипло буркнул продолжавшему возиться с миской Петру:

— Ладно, плесни чуток. Так и быть, отведаю вашей стряпни.

Сангре покосился на него, молча кивнул и… продолжил оттирать миску снегом. Иван Акинфич немного подождал, но, видя, что тот никак не реагирует, окликнул его по новой:

— Ну ты чего, оглох, что ли? Сказываю же, согласный я.

Петр скривился, как от зубной боли, и хмуро проворчал:

— То буду, то не буду. Ладно, невелика птица, прямо из кастрюли поешь, — и сунул в руки боярина теплый котелок и ложку.

Голод, проснувшийся в Иване Акинфиче, не затихал, а напротив, усилился, да и хлеба нехристи для него пожалели — не больно-то большую краюху отрезали от каравая, так что приходилось компенсировать его недостаток вкусным хлебовом. Не побрезговал пленник и корешками, плавающими на дне, с хрустом разгрызая их крепкими желтыми зубами.

Боярину думалось, что после трапезы ему снова свяжут руки, но нет. Наоборот, развязали и ноги. Указав на лошадь, оставшуюся на привязи, Петр негромко сказал:

— Забирай. Очень хочется верить, что инстинкт самосохранения пересилит в тебе низменное чувство мести, недостойное христианина. Однако, как разумно гласит по этому поводу Талмуд римского папы: «На аллаха надейся, а ишака привязывай». Посему вначале дай нам слово, что ты, вернувшись к своим ратникам, не ринешься за нами в погоню, а поедешь в Тверь.

Иван Акинфич, ненавидяще глядя в спину Улана, подавшегося в лес, не иначе по нужде, зло скрипнул зубами. Прощать ненавистного татарина, ухитрившегося дважды за день унизить его, причем оба раза прилюдно, он не собирался. Да и этого, чересчур бойкого на язык, тоже. Но деваться было некуда, и он нехотя пробурчал:

— Ладноть, живите.

— Э-э, так не пойдет, — не согласился Петр. — Ты словно подачку нам кинул, а мы не нищие дервиши возле паперти у синагоги и в милостынях твоих не нуждаемся. Ты настоящую клятву дай и крест нательный взасос поцелуй, что слово свое сдержишь.

Иван Акинфич посопел, колеблясь. Однако, придя к глубокомысленному выводу, что нарушить клятву, даденную по принуждению, вроде как не грех, во всяком случае небольшой, господь простит, выполнил требование наглеца.

Петр внимательно выслушал и сокрушенно посетовал:

— Эх, жалко, ни видоков, ни послухов нет. Коль нарушишь, и не доказать ничего. Хотя… — он посмотрел на небо, встал и, молитвенно подняв руки кверху, громко крикнул: — Боже всевышний! На тебя одного уповаю. Ведаешь, что зла мы этому человеку не сотворили и он твоим именем обещал нам зла не чинить. Внемли просьбишке раба своего недостойного и останови клятвопреступника, буде он надумает нарушить свое слово.