И он, мрачно поглядывая на людей, скакавших по обе стороны от их саней, погрузился в размышления: как получше подать князю их оправдания, дабы они звучали и доходчиво, и лаконично — навряд ли им дадут много говорить. Получалось не очень — мешал постоянно ерзавший рядом Улан — ему отчего-то не лежалось спокойно. К тому же из-за сидевшего спереди приземистого дружинника, правившего лошадьми, никак не получалось свободно вытянуть ноги.

Отчаявшись разработать стратегию ответов, Петр начал было подумывать, как бы половчее пинком выбить возницу с саней и, развернув лошадку, рвануть куда глаза глядят. Однако чуть погодя он самокритично признался себе, что идея с побегом нереальна и, разочарованный, неожиданно для себя уснул — сказался ночной недосып.

Проснулся он незадолго до того, как их сани остановились на вечерний привал, устроенный на какой-то лесной поляне. А спустя час он понял, что дела их не просто плохи, а из рук вон, и до возможной отсидки ни он, ни его друг могут попросту не дожить.

Удар Улана оказался хоть и чувствительным, но боярин пришел в себя довольно-таки быстро, езда помогла. Хотел было остановить сани и пересесть на коня, но не стал — пускай думают, будто ему неможется. А вот злость у Ивана Акинфича не прошла. Да и как ей пройти, когда в памяти то и дело всплывал чуть ироничный голос княжича, а вслед за ним поднимались в душе опасения.

«Обадит[15] меня сей молокосос перед Михайлой Ярославичем, как есть обадит, — тоскливо думал он о Дмитрии. — Ишь, возгря[16], в чем винить удумал. И кого?! Меня! Да и наперед неладно. Чай он не простой княжич, но старший из сынов Ярославича, наследник всего княжества, а там, как знать, может и великого Владимирского».

Разбитая губа прошла, но душевная рана от обиды саднила все сильнее.

«А все из-за кого. Да из-за этого нехристя, чтоб ему! Да еще из-за княжича. Ишь, нашел кого против басурманина выставлять. Одним этим меня опозорил».

Но посчитаться с Дмитрием Иван Акинфич никак не мог, зато эти двое были под рукой, рядышком. И пока они ехали, боярин все сильнее накалялся от растущего внутри гнева. Так прилюдно опозорить его, чей отец Акинф Великий был одним из первейших еще у предыдущего великого князя Андрея Александровича, сына самого Александра Ярославича Невского! Да за таковское и веревки мало!

«Хотя погоди-ка… А ведь божий суд у нас не закончился, коль я всего разок упал — не считать же тот первый, когда у меня нога не вовремя подвернулась. Но тогда…»

Боярин призадумался, ища приемлемый выход. Не сразу, но ближе к вечеру что-то в мозгу забрезжило, стало вырисовываться. И тут…

— Село! — радостно гаркнул чуть ли не над ухом старший десятка Ольха, заметив впереди небольшое, изб в двадцать, сельцо.

Боярин вздрогнул и от досады выругался — исчезла мыслишка, а вдругорядь появится ли, нет ли, кто знает. И в ответ на резонный вопрос Ольхи насчет завернуть, зло рявкнул:

— Поспешать надо! Чай успеем до сумерек до Летявы дотянуть, там и заночуем.

Когда село скрылось с глаз, Ивану Акинфичу пришло на ум, что до Летявы им ни засветло, ни в сумерках не дотянуть. Однако он прогнал от себя запоздалое сожаление, прикинув, что ему и впрямь надо поторапливаться.