— Ага, вы, значит, по юридической части… — разливая по серебряным дорожным чаркам коньяк, отметил для себя Кудин.
— Да, в некотором роде, — поджал губы Невроцкий.
Он лгал. Алексей Фадеевич Невроцкий был ротмистром отдельного жандармского корпуса. Служил в Польше, но теперь там немцы. Временно прикомандировали к петроградскому управлению, приходится много разъезжать по стране. Постоянно видишь, как незаметно для непосвященного глаза, подобно натянутой гнилой ткани, расползается в неумелых руках царя Николая власть в Российской державе.
Близорукий болван! Надо же было додуматься запретить охранному отделению иметь свою агентуру в армии — приказано было получать сведения о настроении войск побочно. Вот и мотаешься туда-сюда, а большевики, они побочных методов не признают. Идут в солдаты, агитируют в полках, гарнизонах, на флоте. Неужели там, наверху, не понимают, что армия уходит из рук? От быдла загородиться можно только штыком, а штыки становятся все ненадежней: почти весь фронт охвачен большевистской заразой. Но зачем об этом с попутчиками? Стоит ли?
— Так, говорите, пытался ограбить? Экий разбойник… — Кудина заинтересовал рассказ Невроцкого, и он отвлек его своими расспросами от мрачных мыслей. — А сам он из каких будет?
— Из воров… Хитровку в Москве знаете? Там дом Румянцева есть, впрочем, их там много: и Кулакова, и Степанова, потом Ярошенко. Не в этом дело. В румянцев-ском доме — известные среди воров трактиры «Пересыльный» и «Сибирь». Ну, в первом больше мелкая сошка собирается — нищие да барышники, а вот в «Сибири» — птица покрупнее. Отец этого Назарова, прозванный среди воров Святым Антонием, был уважаемым человеком в трактире «Сибирь», а сынок по его стопам пошел. И вот теперь дошел аж до отлучения от Церкви.
— Подумать только, господа, везде своя власть, своя иерархия, даже у воров, — покрутил головой Кудин. — Но вот что мне интересно, а если бы он, к примеру, все же обокрал собор, то сколько бы сорвал, а? И ведь недорого, наверное, стал бы краденое добро спускать, подлец! Разве же он натуральную цену всему знает? Вот кто-то бы уже и погрел руки-то, а?!
— Как вы можете, Тихон Иваныч! — возмутился при-хмелевший от коньяка и обильной закуски Черников. — Это же святотатство! И не о церкви даже речь — храм во славу русского оружия поставлен. Память народа…
— Э-э… Бросьте, молодой человек! Слова громкие: святотатство, память… Может, оно и так, а коммерция коммерцией!
— Война… Все отсюда, — Невроцкий щелкнул портсигаром. — Вы не возражаете, господа, я закурю?
— Война, — повторил за ним Черников, — Дарданеллы, Константинополь… Я перед отъездом навещал в госпитале троюродного брата: офицер, георгиевский кавалер, штабс-капитан. Какой был красавец, я всегда ему завидовал, может быть, это и нехорошо, господа, но, ей-богу, завидовал. А сейчас… На костылях, хромой на всю жизнь, только-только слух вернулся после контузии. Говоришь с ним, а он все тебе на губы смотрит, еще не отвык от глухоты. Зачем ему эти Дарданеллы, когда он теперь хромой? А в солдатских госпиталях… Кому нужна война, неизвестно за что уносящая жизни молодых здоровых людей?!