– Знаешь, мне только и жаль расставаться с тобой и с девочками. Я никогда не любил городскую жизнь и свою работу, вообще ничего не любил, только вас троих. И ни о чем я не пожалею, разве что неплохо бы увидеть еще хоть один погожий денек, да выпить глоток холодной воды в жару, да вздремнуть. Странно, как мы можем вот так сидеть и говорить об этом?

– Так ведь все равно ничего не поделаешь.

– Да, верно. Если б можно было, мы бы что-нибудь делали. Я думаю, это первый случай в истории – сегодня каждый в точности знает, что с ним будет завтра.

– А интересно, что все станут делать сейчас, вечером, в ближайшие часы.

– Пойдут в кино, послушают радио, посмотрят телевизор, уложат детишек спать и сами лягут – все как всегда.

– Пожалуй, этим можно гордиться – что все как всегда.

Минуту они сидели молча, потом он налил себе еще кофе.

– Как ты думаешь, почему именно сегодня?

– Потому.

– А почему не в другой какой-нибудь день, в прошлом веке, или пятьсот лет назад, или тысячу?

– Может быть, потому, что еще никогда не бывало такого дня – девятнадцатого октября тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, а теперь он настал, вот и все. Такое уж особенное число, в этот год во всем мире все обстоит так, а не иначе – вот потому и настал конец.

– Сегодня по обе стороны океана готовы к вылету бомбардировщики, и они никогда уже не приземлятся.

– Вот отчасти и поэтому.

– Что ж, – сказал он, вставая. – Чем будем заниматься? Вымоем посуду?

Они перемыли посуду и аккуратней обычного ее убрали. В половине девятого уложили девочек, поцеловали их на ночь, зажгли по ночнику у кроваток и вышли, оставив дверь спальни чуточку приоткрытой.

– Не знаю… – сказал муж, выходя, оглянулся и остановился с трубкой в руке.

– О чем ты?

– Закрыть дверь плотно или оставить щелку, чтоб было светлее…

– А может быть, дети знают?

– Нет, конечно нет.

Они сидели, и читали газеты, и разговаривали, и слушали музыку по радио, а потом просто сидели у камина, глядя на раскаленные уголья, и часы пробили половину одиннадцатого, потом одиннадцать, потом половину двенадцатого. И они думали обо всех людях на свете, о том, кто как проводит этот вечер – каждый по-своему.

– Что ж, – сказал он наконец. И поцеловал жену долгим поцелуем.

– Все-таки нам было хорошо друг с другом.

– Тебе хочется плакать? – спросил он.

– Пожалуй, нет.

Они прошли по всему дому и погасили свет, в спальне разделись, не зажигая огня, в прохладной темноте, и откинули одеяла.

– Как приятно, простыни такие свежие.

– Я устала.

– Мы все устали.

Они легли.

– Одну минуту, – сказала она.

Поднялась и вышла на кухню, через минуту вернулась.

– Забыла привернуть кран, – сказала она.

Что-то в этом было очень забавное, он невольно засмеялся.

Она тоже посмеялась – и правда забавно! Потом они перестали смеяться и лежали рядом в прохладной постели, держась за руки, щекой к щеке.

– Спокойной ночи, – сказал он еще через минуту.

– Спокойной ночи.

[11]

Глаза их горели, как раскаленные угли, уста изрыгали пламя, когда, склонившись над котлом, они погружали в него то грязную палку, то свои когтистые, костлявые пальцы.