Тихонечко вам небо подпоёт.

Погибшие за Родину в полёте

Мы вечно продолжаем наш полёт.

От кого-то из зрителей в коридоре послышалось:

— Давай повеселей что-нибудь!

Но на оратора тут же зашикали и он замолчал. А Сашка, закрыв глаза, погрузился в песню. Он слышал ее еще тогда, когда его мир был жив. Потом ее иногда пели ребята-вертолетчики. Саша знал, что песня посвящена девушкам летчицам этой войны, но какая теперь разница. Она подходит им всем, кто поднимался в военное небо и тем, кто из него не вернулся. Повезло бы чуть меньше им, и все! Можно было бы спеть эти слова про них. Только не кому было бы. Вряд ли товарищу Сталину есть дело до песен того погибшего мира, у него других забот сейчас полно. Так пусть ее услышат хотя бы здесь и сейчас. Главное, чтобы у Иосифа Виссарионовича не возникло вопросов к его очередному самоуправству.

Мы вовсе не тени безмолвные.

Мы ветер и крик журавлей.

Погибшие в небе за Родину

Становятся небом над ней.

Мы дышим, согревая птичьи гнёзда,

Баюкаем детей в полночный час.

Вам кажется, что с неба смотрят звёзды,

А это мы с небес глядим на вас.

Мы стали небом, стали облаками

И, видя сверху наш двадцатый век,

К вам тихо прикасаемся руками,

И думаете вы, что это снег.

В коридоре стояла мертвая тишина, не слышно было даже шороха одежды и стука костылей. Казалось сейчас здесь застыло само время. Люди слушали такую непривычную для них песню, грустную, пробирающую до слез, до самого нутра. И в то же время жизнеутверждающую, дающую веру в победу и надежду на лучшее мирное время.

Мы дышим, согревая птичьи гнёзда,

Баюкаем детей в полночный час.

Вам кажется, что с неба смотрят звёзды,

А это мы с небес глядим на вас[ii].

Смолк последний аккорд, а тишина так и не была никем нарушена. Вдруг от кого-то из женщин медиков раздался вздох-всхлип, и люди загомонили, обсуждая услышанное. Сашка открыл глаза и посмотрел на Зину. Ведь пел он по большому счету только для нее. Это был их миг, их переживания, а остальные при этом только присутствовали непрошенными зрителями. По щекам Зинаиды катились слезы, которые она, казалось, не замечает. Заметив, что Сашка посмотрел на нее, девушка тихо, одними губами прошептала:

— Спасибо.

Сашка лишь слегка кивнул и обернулся на возглас мужчины, кинувшего ему недавно спички:

— Да, парень, разворошил! Это тебе не в парке Чаир!

По слушателям прокатился одобрительный гул и выкрики:

— Давай еще что-нибудь, только повеселее!

— Повеселее на танцах слушать будешь! Играй, парень, что на душе лежит!

Гомон прекратила Вероника Павловна:

— А ну тихо! — голос у старшей медсестры был самый настоящий генеральский, — будете кричать, разгоню по палатам всех! И вообще отстаньте от парня! Не видите что-ли, что о своем пел. Не до ваших хотелок ему! И вдруг женский сердобольный голос откуда-то из кучи санитарок сочувственно произнес:

— Бедненький! Такой молоденький и уже изранетый весь!

Вероника Павловна обернулась, выискивая взглядом добрую, но глупую женщину, не понимающую что можно, а что нельзя говорить раненым. А Сашку как будто резануло этим сочувствием по самому сердцу. А потом накатила злость. Злость на все что с ним произошло с того самого проклятого дня четыре с половиной года назад и по сегодняшний день. За уничтоженный мир, за потерянных там и здесь друзей и знакомых. За то, что с войны он опять попал на войну. И за то, что его кто-то жалеет, тоже разбирала злость. Он сжал зубы, так что побели скулы и ожег всех взглядом так, что находящиеся рядом с ним Лена с Настей побледнели и отпрянули. Заметив это, Сашка несколько вздохнув загнал свою ярость поглубже и с силой ударил по струнам: