С этого момента вся власть переходила в руки Хмельницкого. Недавно еще он должен был пускаться на хитрость, чтобы спасти пленника, и хитростью губить своих недоброжелателей, но теперь он держал бразды правления в своих руках. Так всегда бывало. До и после войны, хотя бы и при выбранном гетмане, толпа через атаманов и кошевого заявляла свои требования, и не исполнять их было небезопасно; но раз война объявлена, "товарищество" становилось войском, подчиненным военной дисциплине, куреневые — офицерами, а гетман — вождем-диктатором.

Вот почему атаманы немедленно кинулись исполнять приказ Хмельницкого. Совет был окончен.

Через минуту выстрелы из пушек объявили всему народу, что война началась.

Начиналась война и начиналась новая эпоха в истории двух народов, но об этом не знали ни пьяные жители Сечи, ни сам запорожский атаман.

Хмельницкий со Скшетуским пошли на ночлег к кошевому, а за ними и Тугай-бей: тому поздно уже было возвращаться в Базавлук. Дикий бей относился к наместнику, как к пленнику, которого со временем выкупят за высокую цену, относился, может быть, с большим уважением, чем к вольным казакам: недаром он видел его когда-то при ханском дворе. Кошевой, увидав это, пригласил его в свой дом и тоже сразу переменил свою тактику. Старый атаман был душою и телом предан Хмельницкому, а Хмельницкому, очевидно, во что бы то ни стало необходимо было сохранить пленника в целости. Но удивление его достигло крайних пределов, когда Хмельницкий, немедленно после прихода в дом, спросил у Тугай-бея:

— Тугай-бей, сколько ты думаешь взять выкупа за этого пленника?

Тугай-бей посмотрел на Скшетуского.

— Ты же сам говорил, что он важный человек, а я знаю, что он посол страшного князя, а страшный князь любит своих. Бис-миллях! Один заплатит и другой заплатит, значит…

Татарин подумал.

— Две тысячи талеров.

— Я тебе дам две тысячи талеров.

Тугай-бей молчал с минуту. Его косые глаза, казалось, насквозь проникали Хмельницкого.

— Ты дашь три, — сказал он.

— Зачем я должен дать три, когда ты сам запросил две?

— Ты хочешь его иметь, значит, он тебе нужен, а если нужен, то ты дашь три тысячи.

— Он мне жизнь спас.

— Алла! Это стоит тысячью больше.

Тут и Скшетуский вмешался в торг.

— Тугай-бей! — гневно вскрикнул он. — Я ничего не могу обещать тебе из княжеской шкатулки, но я тебе отдам три тысячи, хоть бы для этого должен был продать все свое до нитки. У меня есть деревушка, стоит же она чего-нибудь? А этому атаману я не хочу быть обязанным ни жизнью, ни свободой.

— А вы разве знаете, что я сделаю с вами? — спросил Хмельницкий и вновь обратился к Тугай-бею. — Война начнется. Пошлешь ты за деньгами к князю, но прежде чем посол воротится, много воды в Днепре утечет, а тут я тебе сам завтра в Базавлук привезу деньги.

— Дай четыре, тогда я и говорить с ляхом не буду, — нетерпеливо сказал Тугай-бей.

— Хорошо, я согласен; будь по-твоему.

— Пан гетман, — заметил кошевой, — если прикажешь, я сейчас отсчитаю тебе эти деньги.

— Утром отвезешь их в Базавлук, — согласился Хмельницкий.

Тугай-бей потянулся и зевнул.