— Вы сами знаете, как беспокоит малейшая пылинка, если она попадет в глаз, так как же куски смолы, дойдя до самого мозга, могли не испортить его?

— Да, это очень деликатный инструмент, — согласился пан Лонгинус.

Старая княгиня только теперь заметила изменившееся лицо Богуна.

— Что с тобой, сокол?

— Душа болит, мать, — глухо проговорил он, — но казацкое слово не дым… не изменю.

— Терпи, сынок, награда будет.

Ужин кончился, но сосуды то и дело вновь наполнялись медом. Призвали казачков, началась пляска. Мальчики должны были отплясывать под аккомпанемент балалайки и бубна. Немного погодя и сами хозяева пустились вприсядку. Старая княгиня, взявшись за бока, топталась на месте и подпевала под музыку. Пан Скшетуский тоже пригласил Елену на танец. Когда он обнял ее руками, ему показалось, что он держит весь мир в своих объятиях. Во время танца длинные ее косы обматывались вокруг его шеи, словно княжна хотела привязать его к себе навеки. Не выдержал шляхтич и, улучив удобную минуту, когда на них никто не смотрел, наклонился и страстно поцеловал дорогие уста.

Поздно ночью, оставшись наедине с паном Лонгинусом в комнате, отведенной им для сна, поручик присел на постель и сказал:

— С иным человеком завтра вы поедете в Лубны! Подбипента (он только что окончил молитву) вытаращил глаза.

— Как же так? Разве вы остаетесь здесь?

— Не я, сердце мое остается, а одно dulcis recordatio [13] поедет со мною. Вы видите меня в большом волнении.

— Влюбились вы в княжну, что ли?

— Вы не ошиблись, это верно, как и то, что я сижу перед вами. Сон бежит от моих глаз. Я вам говорю это потому, что у вас сердце чувствительное и жаждущее любви; вам легко будет понять мои муки.

Пан Лонгинус тяжело вздохнул несколько раз в доказательство, что ему понятны муки любви, и спросил через минуту:

— А может быть, вы тоже дали обет целомудрия?

— Ваш вопрос очень наивен. Если б все давали подобные обеты, тогда род человеческий скоро бы прекратился.

Приход слуги прервал дальнейшую беседу. Это был старый татарин с быстрыми черными глазами, с лицом сморщенным, словно сушеное яблоко. Он бросил на Скшетуского многозначительный взор и спросил:

— Не нужно ли чего господам? Может быть, меду?

— Не надо.

Татарин приблизился к Скшетускому.

— Мне нужно сказать вам кое-что от панны, — шепнул он.

— О, говори, говори! — радостно воскликнул наместник. — Можешь говорить громко при этом рыцаре: я ему открыл свою тайну.

Татарин вытащил из-за рукава кусок ленты.

— Панна посылает вам эту перевязь и приказала сказать, что любит вас всею душою.

Поручик схватил ленту, осыпал ее горячими поцелуями и, только немного успокоившись, спросил:

— Что она поручила тебе сказать?

— Что любит вас всею душою.

— Вот тебе талер за это. Так и сказала, что любит меня?

— Да!

— Вот тебе еще талер. Да благословит ее Бог, я и сам также люблю ее. Скажи ты ей… впрочем, подожди: я сам напишу ей: Принеси мне только перо, бумаги и чернил.

— Чего? — спросил татарин.

— Перо, бумаги и чернил.

— Этого у нас в доме нет. При князе Василии было, потому когда молодые князья учились писать у монаха; но это уже давно.