Но вернуться в детство не дали. Над самым ухом чей-то голос визгливо выкрикнул: «Не знаешь, чё ли, как потратить? Давай их сюда…» И его тут же тесно обступили несколько человек с неясными лицами, они жарко дышали в лицо, теребили со всех сторон, но, когда он был готов разжать пальцы, женский голос за спиной потребовал: «А ну, брысь отсюда! Что пристали к человеку?» И, обернувшись, увидел женщину в голубом платье и белых босоножках. Он почему-то чётко видел эти босоножки с перепоночками, видел маленькие белые пальчики, на которых поблёскивал красный лак. И вот это голубое платье, эти белые босоножки заворожили не только его, но, видно, и бойких парней.
Они разом отступили и пропали, будто кто стёр ластиком. А незнакомка подошла близко и заглянула в глаза: «Ты чё? Деньги отдал бы? Ну, ты даёшь! Это же шакалы, с ними только так и надо!» Он ещё хотел спросить: а как надо, но женщина взяла его за руку и повела куда-то, и он безропотно подчинился. Она что, знает его? Но и он где-то видел это ярко накрашенное лицо, это синее платье, только где? А как же поезд, Москва, подумал он, но как-то мельком, будто о чём-то не обязательном.
У киоска незнакомка обернулась к нему и взяла из рук деньги, он так и нес эти бумажки в кулаке: «Что будем брать? Пиво или водочки?» И, не дождавшись ответа, стукнула в зарешёченное окошко и велела неразличимому за товаром продавцу:
— Давай «Балтику», две бутылочки, и одну водки, и подороже, подороже… И ситро, ситро дай! — И он ещё подумал: «Какое ситро? Разве ещё есть ситро?» Но спросить не успел, женщина потянула за руку: что стоишь, пойдём! И они степенно перешли привокзальную площадь, будто сто раз ходили так вдвоём, а потом, как сорвавшись, понеслись тёмными улицами мимо кирпичных пятиэтажек, мимо каких-то нелепых строений, мимо двухэтажных деревянных домов… Под фонарями незнакомка оборачивалась, будто проверяла: не потерялся ещё — и улыбалась черными в полутьме губами. Он тоже старался, отвечал, а то вдруг бросит посреди улицы, и что тогда? Скоро они вылетели на узкую улочку с маленькими домами, и женщина остановилась у какого-то забора, за ним в глубине участка неясно проступал дом, где оранжево светилось одинокое окошко.
— Вот и пришли! — открыла она калитку, и, не оглядываясь, пошла к дому. И у самого крыльца обернулась: «Ну, чего ты? Проходи, гостем будешь». И рассмеялась, и он пошёл на этот смех, и поднялся на крыльцо, там, за распахнутой дверью вспыхнул свет и ослепил его. Незнакомка так и стояла, подняв руку к выключателю, и на фоне белёной стены её фигура была так рельефна, так… Где он видел это изогнутые брови, эту родинку на щеке?
Он с трудом оторвал взгляд, и стал делать вид, что осматривается по сторонам. А по сторонам показалось всё знакомым, он бывал когда-то на такой летней веранде, бывал в детстве. В глухой стены диван, рядом стол с неубранной посудой, у другой стены ещё один стол с круглой электрической плиткой и зелёная дверь, что вела в дом. Где он видел всё это: в Фирсановке, в Снегирях?
— Садись! Да не на табуретку, а сюда, на диван садись. Ты что же, меня не помнишь? Совсем? Надя я… Надя Почтарёва! Не вспомнил, нет? Ну, ты даёшь! — тараторила женщина. И снова рассыпалась смехом, и он был легким, радостным, и ему тоже сделалось хорошо. Вот только, кажется, девушку с такими лицом звали совсем по-другому. Да не всё ли равно? Надя так Надя.