— Не такой уж и молодой, — сказал я. — Тридцать семь.

Я лишь моложе выгляжу. Почему-то мне хотелось ей противоречить, и если бы она сказала, «какой Вы старый!», я бы возмутился: «Я! Старый! Да мне всего тридцать семь лет!»

— Тридцать семь — детский возраст. У Вас все еще впереди. Мне — девяносто один! — сверкнув очками, старуха победоносно поглядела на меня. — Вам до такого возраста слабо дожить!

— Ну, это еще неизвестно. Моя прабабушка дожила до 84 лет, и жила бы дольше. Погибла лишь по причине собственного упрямства: желала жить одна, отказываясь переселиться к детям. Плохо стала видеть и однажды свалилась с лестницы, ведущей в погреб. Умерла вследствие повреждений. А моей бабке уже 87 лет. Так что лет на девяносто и я могу рассчитывать.

— Вашему поколению таких возрастов не видать, — сказала она пренебрежительно. — Вы все неврастеники, у вас нет стержня, нет философской основы для долгой жизни, — она отпила из стаканчика желтой жидкости.

— У поколения, может быть, и нет, — обиделся я. — Но Вы забываете, с кем говорите. Я сам по себе…

Рембрандтовский луч солнца из-за ее спины узко ложился на мое лицо и дальше иссякал в глубине темной гостиной, случайно затронув по пути два-три лаковых бока мебели. Мне захотелось рукою сдвинуть луч, но пришлось отодвинуться от чего вместе с высоким стулом.

— Хотите виски? — спросила старуха. — Возьмите, вон видите, за piano, столик с напитками. Есть Ваше «J&B».

Вот именно в этот момент я ее и зауважал. Точнее, несколько мгновений спустя — когда налив себе виски я проделал обратный путь к компании и увидел, что она протягивает мне стакан.

— Налейте и мне. Того же самого.

Старуха девяноста одного года, пьющая виски, такая старуха меня разоружила. Я безоговорочно примкнул к ней. Ну, разумеется, в переносном смысле.

— Минеральной воды? — подобострастно справился я, увидев среди бутылей на столе воду.

— Нет, спасибо. — сказала она. — От воды мне хочется писать.

Профессорша и Лиана захохотали. Старуха без сомнения служила им моделью. Этакой железной женщиной, которой следует подражать. Ведь если у мужчин есть герои, то есть они и у женщин. Почему бы, то есть им не быть…

— Расскажите о Мандельштаме, а, Саломея Ираклиевна?..

Профессорша взглянула на меня победоносно, как будто бы поняла из моих жестов происшедший только что во мне перелом, взглянула, как бы говоря: «Вот, убедились, а ведь не хотели идти, глупец…»

— Ах, я же Вам говорила уже, Аллочка, что я его едва помню… — старуха пригубила «J&B». — Вы правы. Лимонов, не любя кукурузные гадости, все эти американские «бурбоны»… — Я тоже не выношу сладковатых hard liquers… Возьмите crackers, Дианочка…

— Саломея Ираклиевна оказывается не знала, что Мандельштам в нее влюблен.

— Понятия не имела. Только прочтя воспоминания его вдовы… Натальи…

— Надежды, Саломея Ираклиевна!

— …Надежды, я узнала, что он посвятил мне стихи, что «Соломинка, ты спишь в роскошной спальне» — это обо мне.

— «Соломинка, Цирцея, Серафита…», — прошептала профессорша, и гладко причесанные по обе стороны черепа блондинистые волосики, даже отклеились в волнении от черепа, затрепетали.