«У вас лучше фигура, чем у меня, — больше мышцы, и совсем нет живота», — замечает он с некоторой завистью.
«Да, — соглашаюсь я. — Но лицо, это лицо».
«Да. Увы, — подтверждает отец Джон. — И очки. А вы пробовали носить контактные линзы?»
«Угу, — говорю я, — пробовал. Но я много пью — профессиональная болезнь литераторов, и постоянно спьяну теряю линзы. Дорогое удовольствие».
«И я пробовал, — сообщает он. — Но лицо без очков становится отвратительно плоским». Лицо. Наше лицо.
Мы пьем свой Гиннесс. Уже два часа ночи, и кафе на открытом воздухе пустеет. Официанты начинают переворачивать стулья и водружать их на столы. Отец Джон расплачивается.
«Хотите пойти со мной?» — вдруг спрашивает он. Святой отец уже немного подвыпил, но это не неприятно, с него только слетели остатки некоей пастырской сдержанности или, может быть, робости. «Хотите пойти со мной в „Сеннику“? — продолжает он. И поясняет: — Это бар на Восьмой авеню, то место, где я нахожу своих мальчиков. Я щедр, они меня там все помнят и знают, идут со мною охотно… Позже мы могли бы пойти ко мне в отель…»
В голосе его прозвучала неуверенная интимность. «Пойти в мой отель» могло означать что угодно. Точнее — два варианта. Взять мальчика или двух мальчиков и пойти в его отель, сделать с ними любовь… Это один вариант. И второй вариант: я и он идем в его отель и там занимаемся любовью… Но второй вариант маловероятен. Он — педофил, я — взрослый мужчина с полуседыми волосами, не могу быть ему интересен. Разве что из хулиганства?
Глядя в его лицо, как в зеркало… Сделать любовь с человеком с моим же лицом?
Я не пошел. Мы пожали друг другу руки и разошлись. Ночью мне приснился красивый Виктор, который бил отца Джона по голове бейсбольной палкой. Отец Джон был голый, и член у него был мой.
On the wild side
Его панк-дочурка говорила впоследствии: «Кожаную одежду и браслеты с шипами папаша стащил у меня». Я впервые встретил его за границей уже в кавалерийских сапогах до колен, сшитых по заказу, в узких кожаных брюках, в кожаной же фуражке с привинченным к ней металлическим двуглавым орлом, в черной рубашке и черной кожаной куртке. В холодную погоду наряд дополняло черное кожаное пальто до полу. От него всегда обильно и сладко пахло духами «Экипаж».
Так случилось, что неожиданно мы обменялись столицами. Он, спасаясь от французских налоговых инспекторов и в поисках нового рынка сбыта для своих картин, рисунков и литографий, переехал в Нью-Йорк. Я же, после 35 или более отказов в американских издательствах, сбежал в Париж, нашел себе французского издателя, потом еще одного, да так и прижился в Париже, лишь каждый год наезжая в Нью-Йорк на несколько месяцев.
И вот он меня ждет. Он меня требует, этот кожаный человек, уже успевший отстроить себе новую жизнь в Нью-Йорке, подраться и помириться с «Ангелами Ада», вместе с бандой прихлебателей и нанятыми в усиление отряда гангстерами-ирландцами совершить налет на помещение своего бывшего галерейщика и, силой сняв картины со стен, увезти их в фургоне… Мой друг Алекс ожидает меня.
Об этом мне сообщил высоченного роста здоровенный, плечистый, пузатый кубанский казак — один из адъютантов Алекса, мотнувшийся ко мне с другой стороны Грин-стрит в Сохо, я выходил из галереи. «Сам ждет тебя, — объявил мне казак. — Ты ведь сегодня приходишь к нам…» Казак был в татуировках, полуголый. Несмотря на конец сентября, в Нью-Йорке было липко и жарко — остатки запавшего между небоскребов лета. Казака Алекс привез из Парижа.