— Зачем же именно здесь умирать? Здесь и похоронить некому.

— Тут всего много, — не согласился старик. — Птички, мышки, всякие паучки… муравьишки… и покрупнее водится… Земля без живности не земля… В войну сколько вот народу перебито, и следа не осталось… ни маковой росинки… Утром водицы хотел испить, вон ее образить, приуготовить… Пошел к родничку под камнем… во-он, тут недалеко, — указывая, старик дернул сухой головкой в нужную сторону, — а водицы и нету, пропал родничок, как и не было его… и песочек просох в ямке… Еще деды наши пили из него, а тут — пропал… ушел в землицу-то.

— Пропал? — почему-то сильно озадачился сообщением старика Петя.

— Сгинул, вроде живая душа, в одночасье… Отстрадала свое, отмучилась — и все тебе, один чистый песочек… Промытый, беленький песочек… божеский…

По лицу старика потекла неуверенная и пугливая усмешка; старуха же, словно пробудившись, повела белесыми глазами, с затеплившимися в них тусклыми огоньками.

— Не жди, Никишка, не жди, найдется добрый человек, присыпет землицей, — сказала она, обращаясь к старику, и Петя по ее тону тотчас понял, что подобный разговор между ними ведется не первый раз.

— Ничего не пойму, — признался Петя, выждав. — А где же ваш дом, близкие?

— Нету у нее никаких родных, и дома нет, — сообщил старик Никишка. — Из дома призрения утекла… из стариковского приюта, значится… она еще от войны потусветочной огневицей прозывается…

— Странно все это звучит, — задумчиво сказал Петя. — Потусветочная огневица… что это такое?

— Она из полымя выскочила, как немцы их в колхозном складе запалили… С дочкой на руках и выскочила… Дочка мертвенькая, задохлась от дыма, много ли дитенку малому надо… она прижимает к себе, мертвенькую-то, не вырвать, ножонки-то у нее обгорели, черные, растрескались… У нее душа подпаленная, так и не отошла… Третье лето умирать сюда утекает… Огонь ее отсель не отпускает, держит…

— Нынче уж помру, — уронила старуха с какой-то просветленной уверенностью. — Нельзя мне дальше… А ты уходи, уходи, убивец, как тебя земля-то еще носит, не просела под тобой? Вот тебя — огнем бы, огнем…

— Ты, Фетинья, не кори, не кори! — внезапно визгливо огрызнулся старик. — Я свои прегрешения десять раз отслужил! Теперь с меня снято и печатью заверено! Чего придумала! Тут и моя земля, — повел старик рукою окрест, — во-на сколько всего, что огнем-то меня палить? Меня на этой земле и без того полымем насквозь прохватило… Кто тебя похоронит тут, Фетинья, коль прогонишь? — внезапно старик понизил голос чуть ли не до вкрадчивого шепота, посмотрел с хитринкой; говоря, он то и дело оборачивался к Пете, мигая своими маленькими глазками, приглашая его в свидетели, в союзники, и Пете, хотя он пока ничего не понимал, стало неприятно.

— Запел, запел, оборотень окаянный, — пробормотала старуха. — Пошел глаза застить… Передо мной-то не егози, у таких-то своей земли не бывает… она их не сдюживает, таких-то…

— Крест, крест на себя положи, Фетинья! Какой ж это я такой особенный? — опять тоненько закричал старик, от возбуждения заливаясь старческим бледным румянцем и подходя шага на два ближе. — Крест положи! Я из какой земли вышел, из германской, а? Ты, Фетинья, озверела, давно ли по-другому говорила? И язык у тебя не отсохнет под самый корешок, мы ж с тобой сколько прожили… Я тебя тут какой день кормлю, пою… с тобой мучаюсь… а ты?