— Да, я думаю, утро вечера мудренее, — согласился Грязнов. — Из Ступина его уже не выпустят. Вся местная милиция стоит на ушах. Если мы хотя бы одно звено зацепим, мы и всю цепочку вытащим.

Крепыш вышел на опушку и увидел за узкой речкой всю деревню на взгорье. Сердце сделало два лишних удара. Остановилось, потом заработало медленнее, с перебоями. Он вспомнил, как пятилетним мальчишкой вот так же шел из леса с отцом. У отца был полный короб с грибами, а он последние рассыпал из корзинки в кустах, когда они спасались от разъяренного лося. С тех пор Крепыш не уважал лосей. Если бы не тугой кустарник, который отец разглядел на маленькой лесной полянке, рогач закатал бы обоих. А сквозь кустарник он не мог пробиться и рыл землю копытами, поглядывая на спрятавшихся людей кровавым глазом. Кто-то из людской породы, видимо, поранил его, и злобный зверь сводил счеты со всем человечеством.

В тот же день возле другой, соседней деревни лось закатал насмерть пьяного мужика, и отец был убежден, что это был тот самый, их «знакомый».

Крепыш перешел речку по шаткому мостику, поглядел на плавающих рыбок, стайками разлетавшихся от любого ветерка или упавшего листика.

Поросший ракитником берег бросал тень на заводи, где раньше, по слухам, водились сомы. Но теперь, кроме двух небольших щурят и полутора десятка окуней, Крепыш ничего не поймал за всю неделю.

Правда, он и рыбачить стал недавно. До этого отсыпался. После бегства из Москвы он понял, что самое безопасное для него место на земле — это родной дом. В деревне, откуда он сбежал девятилетним пацаном, его уже никто не помнил. К матери, которую не видел пятнадцать лет, явился под видом дачника.

Старую Макаровну он заметил во дворе первым и успел слегка приготовиться к встрече. Он чуть было не разнюнился. Но память о Горбоносом и его ищейках завернула его нервы обратно в комок и заледенила душу. Надо было спасать свою жизнь, и раскисшее нутро для этого не годилось.

— Слышь, бабаня! — обратился он к матери, застывшей в дверях с ополосками для кур. — Ты комнатку не сдашь на месячишко? Отпуск у меня. А тут, говорят, и грибы и речка. А значит, рыба…

— Речка вон! — мотнула головой старуха. — Да только рыба вышла вся. Травят ее, кому не лень.

— Так что насчет комнаты?

— А ты у других хозяев поспрашивай, — был ответ. — У них дома покрепче и площади поболе.

— А мне нравится твой домишко, — бодро сказал Крепыш. — Он крайний, к лесу поближе. До девок я не охоч, беспокоить не буду. Тысячу рублей даю в залог.

— Это как это?

— А так. Не понравлюсь — выгонишь. А тысяча рублей у тебя останется.

— Почему же ты до девок не охоч?

— Устал я… Мне бы отоспаться.

— Как звать?

Крепыш помедлил.

— Сеня! Семеном кличут…

— А меня Галина Макаровна.

Крепыш чуть было не сказал «Знаю!» и, робея, взошел на крыльцо. Дом помнился просторным и светлым. Весь он пропах свежим хлебом, который мать пекла по утрам. Теперь же показалось темно и мрачно. Запах пыли, старого отсыревшего тряпья и прокисших щей рубанул в ноздри. На черном простенке, отделявшем большую «залу» с русской печкой посередке от маленького закутка, были налеплены фотографии соседей, родственников, молодой матери, которая показалась ему носастой и некрасивой. Папашу узнал — сухонькое обезьянье лицо с вылупленными злыми глазами. Себя, мальца, под забором справляющего нужду. Кто-то снял из озорства.