– Ага! Инвалид должон знать, – сказал, подходя, человек с «маузером». – На таком стульчаке далёко от дому не отъедешь. Отец, подскажи-ка, который тут дом бывший Аксельрода? У нас, вишь, постановление. – Помахал бумагой.
Сговорились они, что ли, вконец разозлился Фандорин.
– У меня, почтеннейший, детей нет.
Хотел отъехать, но красный жандарм схватился за спинку кресла.
– Ты с кем разговариваешь? А ну предъяви документ!
– Ладно тебе, Корытов. Связался с безногим, – сказал другой. – Ну его. Пойдем вон у бабки спросим.
«Маузер» обругал Эраста Петровича по матери, но руку убрал. Чекаисты, или как их там, пошли со своим постановлением дальше, а Фандорин глядел им вслед, качая головой. У него не хватало воображения представить сотрудника Охранного отделения или Жандармского корпуса матерящимися в публичном месте.
Если красногвардейцы «еще ничего», то каковы же «черногвардейцы»?
Герои Плевны
Ответа на этот вопрос долго ждать не пришлось. Пять минут спустя, доехав на своем транспортном средстве до Маросейки, исследователь революционной Москвы увидел впереди кучку людей и услышал весьма неприятный звук, никогда не оставлявший Фандорина равнодушным: захлебывающийся женский плач. Проследовать мимо, не разобравшись в причинах столь интенсивной демонстрации горя, было немыслимо.
Эраст Петрович притормозил, но из сидячего положения ему было видно только спины.
– Мишенька, отдайте моего Мишеньку! – надрывалась какая-то женщина, вернее, пожилая дама, поскольку голос был надтреснутый, а выговор бонтонный: «аддайцэ».
На случай высадки Маса снабдил инвалида тростью. Опершись на нее, Фандорин поднялся, протиснулся вперед.
На земле, обхватив голову, сидел старик в сизой шинели с алыми отворотами и брюках с генеральскими лампасами, но при этом не в сапогах и даже не в штиблетах, а в заплатанных войлочных опорках. Он зажимал рукой голову, меж пальцев обильно струилась кровь. Рядом переступала с ноги на ногу старушка в некогда приличном, но сильно обветшавшем пальто. Она была маленькая, сухонькая, в седых букольках, и всё повторяла, беспомощно озираясь: «Отдайте, отдайте Мишеньку! Отдайте! Ну пожалуйста! Где мой Мишенька?» Дама была явно не в себе. Похожа на девочку, у которой отобрали куклу, только на очень старую девочку, подумал Фандорин морщась. Зрелище было тягостное.
Он прислушался к разговорам окружающих, пытаясь понять, что случилось.
В толпе говорили:
– Дедок сам виноват. Во-первых, нечего форсить генеральскими лампасами, не старый режим. Во-вторых, коли реквизиция – стой смирно. Могли за сопротивление и на месте шлепнуть. У «черных» это запросто.
– Мишу этого забрали, что ли? Чем генерала-то жахнули? – допытывались те, кто подошел позже. Им отвечали, картина постепенно прояснилась.
Пожилую пару остановил какой-то черногвардеец-анархист. Увидел у женщины медальон – золотой, с алмазами – и отнял. Генерал пробовал отобрать обратно – получил рукояткой пистолета по голове.
Тем временем ушибленный поднялся с земли, обнял плачущую даму, но она его отталкивала, всё крича про Мишеньку. Старик был высокий, породистый, с седой бородкой, которая когда-то, видимо, гордо именовалась «эспаньолкой», а теперь деклассировала в козлиную или даже в «мочалку».